Страница 13 из 17
Вообще, сами зарубежные исследователи признают, что заниматься историей рабочего класса России теперь не модно – «в фаворе» культурная история, национальная тематика, и только немногие ученые продолжают ее разрабатывать, хотя и констатируют, как это делает, например, американский ученый Д. Конкер, что «классовая теория находится в кризисе» (121, с. 7). И все же Конкер и немногие ее сторонники убеждены, что термин «класс» необходим в исследовательской работе как аналитическое понятие. Нравится кому это слово или нет, его нужно принимать серьезно. Каким бы сильным ни было у кого-либо желание отбросить классовый подход, – сделать это будет трудно до тех пор, пока остается противоречие между работодателями и рабочими. Концепты «культура», «гендер», «нация» ныне властвуют в историографии, но и концепт «класс» будет существовать в ней и разрабатываться дальше21.
Английский историк Д. Мун оценивает социальную стабильность на протяжении нескольких столетий и усматривает в веках три очага смуты: 1598–1613, 1905–1907, 1917–1921 гг. За исключением этих трех кризисов стабильность «была нормой» (155, с. 55). И в конце существования императорской России крестьяне начали медленно и постепенно создавать новую и широкую идентичность, так как они стремились приспособиться к меняющемуся миру, частью которого были (126, с. 141). Собственно, неотзывчивости крестьян на революционную смуту, их стремлению жить законопослушно и решать возникающие спорные дела миром посвящена и работа Д. Бербанк о волостных судах, материалы которых говорили языком самих крестьян и на котором их пыталась понять исследовательница. И, как она полагает, не вина, а беда крестьян, что их втянули в кровавый кошмар революционного междоусобия (36).
Книга Бербанк – новаторская работа, которая «резко изменит наш взгляд на юридические ценности и практику крестьянства»22, – так высоко оценили монографию Бербанк в научной литературе.
И работа К. Годэн (85) – одна из самых заметных в ряду новых книг об отношениях между российским крестьянством и имперским режимом. В последнее десятилетие появились исследования по этой теме (Дж. Бербанк, Г. Попкинс, Дж. Бёрдс, С. Франк, Д. Мун, Дж. Паллот). Уже накопилось немало свидетельств, разрушающих представление о российской деревне как о непроницаемой или вечно находящейся в пассивном сопротивлении государству. Эта монография – одна из тех появляющихся в последние годы работ, которые бросают вызов стандартной интерпретации последнего имперского периода как борьбе между «реформирующим государством» и сопротивляющимся крестьянством. Годэн показывает, что существовало взаимодействие между государством и крестьянством на почве «закона и в рамках административной структуры».
В течение двух столетий история российской культуры была во власти концепции «двух Россий»: крестьянской и некрестьянской. Это привело к набору априорных и самодовлеющих культурных критериев. Если речь шла о крестьянстве, то это – о России отсталой, традиционной, антирыночной, общинной, эгалитарной и антигосударственной. Все, что вступает в контакт с крестьянами, «окрестьянивается». Изучая земства, Франциска Шедьюи исследовала жизнь крестьян как часть общества (205). Она исследовала и социально-экономические условия деревенской жизни, структуру и финансовую деятельность уездного земства, земского собрания, его функционирование, поведение крестьян в связи с земскими решениями, выявила характер участия крестьян в «политике».
Автор показывает, что даже в губернии (Воронежской), которую в конце XIX – начале XX в. считали типично «отсталой», находившейся в эпицентре аграрной проблемы страны, крестьяне активно участвовали в работе земства. Во многих случаях, имея лучшую посещаемость, чем представители других сословий, порой получали большинство и могли влиять на результат голосования на собрании. Предложения и проекты, за которые крестьяне голосовали, были в значительной степени те, которые могли улучшить их экономическое благосостояние, оживить местную экономику, например, содержание дорог и мостов, открытие новых или поддержка существующих рынков, строительство и содержание школ и больниц, налогообложение, агрономическая помощь. Участие крестьян в деятельности земств становилось активнее, несмотря на уменьшение их представительства после 1890 г., – они видели выгоды от такого участия.
Степень и характер участия крестьян в земстве отразили уровень модернизации в их уезде. Чем он был более экономически развит, тем активнее крестьяне добивались земской помощи. Это было характерно для бывших государственных крестьян (большие деревни, бо́льшее количество земли и бо́льшее экономическое разнообразие), для прежних однодворцев и украинских казаков.
Прежние крепостные (имели и меньшее количество земли, и менее экономически развитые) были не столь активны в земствах и для достижения своих целей больше полагались на традиционный патернализм. В 1905–1906 гг. восстания вспыхивали чаще там, где было меньше возможностей для экономического развития и использования земства. Представителями крестьян были в основном местные должностные лица и более состоятельные крестьяне, уже имевшие опыт посредничества с учреждениями вне деревни.
Традиционная в научной литературе точка зрения о пассивности или безразличии крестьян к земству далека от результатов изучения, которое провела Ф. Шедьюи. Крестьяне в исследованных четырех воронежских уездах участвовали в работе земских учреждений и не пытались «окрестьянивать» их. Приспосабливаясь к условиям рыночной экономики при все бо́льшей помощи возникающего гражданского общества, они становились его частью. Исследование Шедьюи – в ряду тех новых работ, которые бросили вызов традиционной интерпретации истории крестьянства имперской России23.
К монографиям о крестьянстве примыкает и сборник статей о восстаниях в России, начиная со Смутного времени до Тамбовского выступления крестьян в 1920–1921 гг. (149). В его 16 статьях исследуются следующие выступления: Болотникова в 1606–1607 гг., волнения в Москве в 1648 и в 1662 гг., Степана Разина в 1670–1671 гг., стрельцов в 1682 и в 1698 гг., Булавина в 1707–1708 гг., уральских рабочих в 1754–1766 гг., Колиивщина в 1768 г., волнения во время чумы в Москве в 1771 г., восстание Пугачева в 1773–1774 гг., холерный бунт в Петербурге в 1831 г., картофельные бунты в 1834 и 1841– 1843 гг., выступления и письменные протесты крестьян в 1905– 1906 гг., Тамбовское восстание 1920–1921 гг. Все это рассматривается на основе главным образом изданных источников и изучения русской, немецкой и английской исторической литературы. Акцент ставится не столько на новых данных, сколько на рассмотрении событий в их историческом контексте, на «критике и изменении их интерпретаций, особенно марксистско-ленинского анализа советской эпохи» (149, с. 234).
В вводной статье критически рассмотрена концепция классового конфликта в исследованиях истории российских беспорядков и бунтов. Такой «камертон» дал и соответствующее «звучание» статьям других участников сборника. Например, М. Криспин считает, что в восстании Болотникова «участвовал союз гетерогенных социальных групп», выступавший с династическими целями. И другие авторы иначе, чем прежде, оценивают восстания в России. Так, если раньше подчеркивался антифеодальный и крестьянский характер Булавинского восстания, то в этой книге оно характеризуется как попытка казаков отстоять свой традиционный образ жизни. По сути, в том же ключе истолковываются восстание Разина, бунт стрельцов и восстание Пугачева: стрельцы и казаки пытались сохранить свою старую культуру, в которую вторгались новые, принесенные модернизацией, порядки. Большинство выступлений XVI–XVII вв. представляли собой попытки казаков и стрельцов, городского населения и крестьян предотвратить изменения в их статусе или утрату привилегий. К середине XVIII в. восстания почти потеряли эту особенность, желание вернуться к «старине» – недовольство теперь порождалось специфическими проблемами, вину за которые восставшие возлагали на органы власти. Так или иначе, классовые причины восстания или отсутствовали или не имели принципиального характера. Так, несмотря на то, что от холеры прежде всего страдали низшие слои населения, петербургские бунты (1831) не содержали никаких элементов классового негодования городских низов. Не было такое негодование и основной причиной московских беспорядков во время чумы. Тамбовское восстание 1920–1921 гг. – это выступление крестьян против аграрной политики большевиков. Ему уделяется повышенное внимание в историографии и уже есть «новое понимание Тамбовского восстания» и пересматривается «концепция самого характера народного восстания во время Гражданской войны»24.
21
The Russian review. – 2006. – Vol. 65, N 2. – P. 340–341.
22
The Russian review. – 2006. – Vol. 65, N 1. – P. 138.
23
The Slavic review. – 2008. – Vol. 67, N 1. – P. 237–238.
24
The Russian review. – 2009. – Vol. 68, N 2. – P. 347.