Страница 14 из 17
Лейтмотив сборника: акцент на классовой борьбе, который ставился в марксистской литературе о восстаниях, по меньшей мере, преувеличен. И это особенно ясно тогда, когда каждое массовое выступление изучается «в его собственной культурной, экономической, социальной и политической среде» (149, с. 234).
В целом, в новейших исследованиях зарубежных историков проводится своего рода «реабилитация» дореволюционного крестьянства, которое теперь часто рассматривается ни «бунташным», ни чрезмерно эксплуатируемым и отсталым, а претерпевающим сложную эволюцию в социальном, экономическом и культурном отношении. Прервала эту эволюцию война, роковые последствия которой гибельно отозвались на судьбе крестьянства – большинства населения страны. Революция 1917 г. рассматривается в зарубежной литературе как «трагедия народа» (69).
Народные выступления освещаются и в сборниках, приуроченных к 100-й годовщине революции 1905 г. (202, 236). Хотя этот юбилей прошел в России почти незамеченным, прежде всего из-за царящей сейчас «атмосферы враждебности ко всем формам революционной деятельности»25, Центр восточноевропейских исследований в Кильском университете организовал ряд лекций, которые были изданы (202). Известные историки рассматривают революцию 1905 г. в регионах, ее социальные аспекты и восприятие ее современниками. Они полагают, что три существенных фактора характеризуют события 1905 г. в России: как переворот в государстве и в его юридической системе, усиление социальных массовых движений и появление идей обновления. В книге показана связь между Русско-японской войной, которая была империалистической, и революцией, ставшей «последствием социально-экономической модернизации».
По мнению авторов другого сборника, для России было несчастьем, что буржуазная революция, как можно было бы определить события 1905 г., произошла тогда, когда уже существовало мощное радикальное движение, стремившееся играть решающую роль в политике (236). Рабочий класс «решительно способствовал успеху революции 1905 г.»26. В литературе отмечается и роль восстаний в армии и на флоте (27).
Непосредственно Русско-японской войне посвящено несколько сборников. В результате международных конференций и семинаров, которые начались в Хайфе в 2001 и закончились в Японии в мае 2005 г., были изданы два тома и специальный выпуск журнала «The Russian review» (2008. № 1). Цель этих многочисленных встреч состояла не только в том, чтобы отметить столетие Русско-японской войны, но и пересмотреть, переписать ее историю. В предисловии к первому тому Р. Ковнер заявляет, что авторы двух томов (всего 49 статей) разделяют общую мысль о Русско-японской войне как «действительно поворотной точке в новой истории», так как она далеко вышла за пределы Манчжурии и Восточной Азии, внесла свой вклад в череду событий, которые привели к исчезновению гегемонии европейских держав в результате Первой мировой войны. В западной историографии высказывается мнение, что сила этого сборника в статьях о военной разведке, культуре и влиянии войны на весь мир. Ковнер утверждает, что Русско-японская война не была главной причиной Первой мировой войны, а только ускорила ряд уже протекавших процессов (188, т. 2, с. 308). В целом же двухтомник и показывает, что «Русско-японская война мостила дорогу катастрофе, которой стала Первая мировая война»27.
По-новому Русско-японская война рассматривается и в немецком сборнике (125). Новое – это прежде всего исследование войны с использованием междисциплинарного подхода историков к событиям войны, выявившегося в 2004–2005 гг. на конференциях, посвященных столетию войны. Русско-японская война – больше уже не дело только классической, дипломатической и военной истории, но также и междисциплинарных культурных исследований. В фокусе внимания новых публикаций не только Япония и Россия, но и территории, на которые распространилась война, – Китай и Корея, и то влияние, какое она оказала на весь мир. В книге ставится вопрос о том, была ли Русско-японская война началом новой эры. Этот вопрос идет не так далеко, как тезис, что эта война фактически начала отсчет глобальных мировых войн, став «мировой войной ноль», о чем заявляли в другом сборнике Дж. Стейнберг и др. А в этой работе авторы призывают освободить Русско-японскую войну, особенно в азиатском регионе, от всякой тени Первой мировой войны28.
О том, какое значение имела Первая мировая война для судьбы России, ученые продолжают ломать копья. Несмотря на многие расхождения в оценках развития истории России в ее роковые годы, историографы по-прежнему делятся на «оптимистов» и «пессимистов». «Оптимисты» считают, что царизм мог мирно развиваться в процветающую капиталистическую демократию. Экономика переживала рост, зерна демократии прорастали в Государственной думе, общество все более становилось независимым от государства. Для «оптимистов» революции в феврале и октябре 1917 г. были результатом несчастливого стечения обстоятельств, проявившихся главным образом в ходе Первой мировой войны. В 1917 г. Россия вместо предстоявшего ей блестящего будущего окунулась в десятилетия бедствий.
«Пессимисты» же полагают, что уже до 1914 г. царизм находился в состоянии назревающего революционного кризиса, общество и режим разделала пропасть. Царя презирали. Правительство не имело никакой поддержки. Напряжение между царем и народом усиливали экономические и социальные изменения. Города были центрами недовольства, застрельщиками всеобщего натиска на самодержавие. Для «пессимистов» не столько важен был вопрос о том, стоял ли Николай II перед революцией, сколько вопрос о том, какого типа революция его сметет, дворцовый переворот, оппозиция в парламенте или социалистическая революция на улице (126, с. 1). Но «пессимисты» и «оптимисты» могут вполне мирно ужиться на страницах, например, сборника статей. Так, в одном из таких сборников, изданном в честь Р. Маккина, говорится, что его авторы (оптимисты и пессимисты) разделяют пессимизм Маккина относительно того, что «позднеимперская Россия могла эволюционировать в стабильную конституционную монархию» (126, с. 8).
По мнению Д. Муна, «самой впечатляющей чертой всех трех кризисов был не социальный конфликт, а разобщение внутри правящих элит и противоречия между потенциальными элитами» (155, с. 68). Существенный и, пожалуй, решающий фактор в падении Николая II и царского режима в феврале-марте 1917 г. – разброд, разъединение среди элиты. Именно генералы убедили Николая II отречься от престола перед лицом неминуемого военного поражения и восстания гарнизона Петрограда. Крах старого режима позволил недовольству, десятилетиями подавляемому, вылиться в социальную революцию. Главным в революционном кризисе 1917 г. и последующих событиях была борьба за власть между умеренными либералами и социалистами, белыми и большевиками. Последние победили и просто уничтожили социальную революцию (186, с. 68).
На одной из международных конференций справедливо говорилось о стабильном интересе историков к проблемному комплексу с условным названием «российский либерализм», чему действительно удивляться не приходится, так как он представляет собой один из ключей к раскрытию проблем модернизации России, тенденций и альтернатив развития, континуитета и разрыва в преемственности в ее истории XIX–XX вв. (15, с. 405). И было бы, конечно, странно, если бы новые веяния в западной историографии русской революции не коснулись бы его, тем более, что два вечных «почему» – почему рухнуло самодержавие и почему не удержалось Временное правительство и восторжествовали большевики – напрямую связаны с либералами. Они пришли на смену старому режиму и оказались «калифами на час» (на восемь месяцев), уступив, в свою очередь, власть самой радикальной политической партии. Отсюда и перманентный интерес к российскому либерализму и у современных зарубежных историков. Некоторые из их новаций, например концепт «социально-моральной среды» для изучения либеральной субкультуры применительно к кадетской партии, уже опробован отечественными специалистами (15, с. 406–407). Вместе с западными историками осваивается нашими учеными и «лингвистический поворот» – язык символов и символы языка в революции (72). О. Файджес исследует не только политические и экономические аспекты истории крестьянства, но также и ее культурные и символические составляющие, и все это при глубоком «погружении» в архивный материал. В результате он воссоздает «ясный портрет русского крестьянства в революции 1917 г. при Временном правительстве» (237, с. 74). Думается, однако, что при всем мастерстве «живописца» отсутствие диалога между крестьянством и Временным правительством, оказавшимся для власти губительным, выписано слишком старательно, чтобы убедить, что именно так все и было и именно язык стоил головы российскому либерализму.
25
The Russian review. – 2006. – Vol. 65, N 2. – P. 332.
26
The Russian review. – 2008. – Vol. 67, N 4. – P. 710–711.
27
The Russian review. – 2009. – Vol. 68, N 2. – P. 341–342.
28
The Russian review. – 2009. – Vol. 68, N 2. – P. 341–342.