Страница 11 из 17
С. Рэбоу-Эдлинг отходит от бытующей в западной историографии интерпретации славянофильства как «консервативной утопии», показывает «социальное измерение» этого учения. Для славянофилов с их культурным национализмом свойственно убеждение, что реформирование общества возможно только в ходе морального и культурного возрождения нации (180, с. 1–3). Интеллектуальная элита должна была дать импульс этому возрождению. Суть русского просвещения – духовность, не отрицающая достижений западной науки, и приспособление их к российским условиям. Это должно было органично ввести Россию в семью европейских народов.
Формирование русской национальной идентичности шло в русле европейских идей, и прежде всего, Просвещения. Славянофилов нельзя считать консерваторами. Различия между ними и западниками были, но и те, и другие являлись сторонниками реформ. Громадные успехи русской национальной культуры во второй половине XIX – начале XX в. свидетельствуют о том, что главные составляющие учения славянофилов – духовность, акцент на развитии национальной культуры доказали свою состоятельность.
Автор рассматривает «культурный национализм» как своеобразную форму славянофильства, содержанием которого был прогресс. Славянофилы занимали свою «нишу» в обществе и отличались от либеральных националистов тем, что имели свой взгляд на то, как идти к прогрессу, – через моральное и социальное обновление и не сторонясь демократической политики.
Повышенное внимание зарубежные историки обратили на книгу Р. Крюса (52). Он исследует все аспекты противоречивых отношений власти с исламом во многих регионах в 1780–1917 гг. Основные источники, используемые Крюсом, это судебные отчеты и ходатайства, представленные мусульманами в учреждения царской администрации.
Вывод Крюса о том, что в течение всего этого периода для большинства исламских общин империи политика государства в области религии была вполне приемлемой (52, с. 349), и что они находили общий язык с государством и понимали друг друга, вызвал критические замечания рецензентов за мягкость тона в отношении политики государства18.
В США историей религии и церкви в России плодотворно занимаются Г. Фриз, П. Валери, В. Шевцова, Н. Кизенко, К. Чулос и др., которые, как и их российские коллеги, пересматривают роль церкви в истории позднеимперской России. В 2008 г. увидела свет книга Дж. Хедды (101), в которой, как и в ряде исследований историков нового поколения, показано, что в конце XIX в. священники отнюдь не представляли собой консервативную промонархическую массу. Напротив, высокообразованные прогрессивные священники под влиянием современных теологов, таких как архимандрит Федор (Бухарев), активно работали с паствой, создавали и руководили воскресными школами, приютами, домами призрения и т.п., примиряли последствия модернизации и веру.
Одна из спорных проблем касается понятия «народной религии», противостоящей религии «официальной». Но, как признают сами историки, пока это еще очень мало исследованная тема. Истории церкви московского и имперского периодов, ее деятелям, расколу, религиозным сектам посвящена большая литература.
Многое по-новому видится в истории России и авторам сборника с характерным названием «Россия в европейском контексте. 1789– 1914. Член семьи» (194), в котором они приходят к выводу, что Россия, при всех ее особенностях, – «типичная европейская страна» (194, с. 6).
Статья одного из редакторов сборника, профессора М. Меланкона, «Взгляды России на настоящее и будущее. 1910–1914: Что говорит нам пресса» (автор проанализировал более ста различных российских газет того времени) – попытка переосмысления прошлого России в русле новой культурной истории (147). В статье освещаются представления русского общества о политике, правах человека, экономическом развитии, гражданском сознании, его взгляды на рабочий вопрос в предвоенные годы. И хотя автор отмечает, что традиционная интерпретация углубляющейся пропасти между правительством и обществом верна, он, однако, видит и несходство между суждениями историков и российской действительностью тех лет (147, с. 203). По мнению М. Меланкона, российское общество считало, что во всех сферах деятельности страна развивается в соответствии с западными, европейскими моделями. О «специфическом русском пути», о «русской идее» во всех исследованных газетах не было и речи. Более того, пресса и другие общественные дискурсы уделяли мало внимания автократической культуре, темным массам и социальной фрагментации. У автора есть некоторые сомнения в том, что высказанные в прессе соображения адекватно отражали реальность. Возможно, было и смешение отвлеченного философствования на страницах газет с реальной действительностью. Но он тем не менее констатирует: «Во всяком случае мы исследовали новое гражданское сознание до формирования каких-либо теорий о предреволюционной России» (147, с. 222). В том же ключе пишут и другие участники сборника. Так, немецкий историк Л. Хефнер, проведя сравнительный анализ различных русских обществ с европейскими, подчеркнул, что это сравнение не только не выявляет уникальности и отсталости страны, но, напротив, показывает быстрое развитие в стране буржуазной культуры (194, с. 151). Исследования России предвоенного времени, по заключению М. Меланкона, оттеняют роль Первой мировой войны как истинной разрушительницы империй, а событий 1917 г. – как объясняющих приход к власти большевиков (147, с. 222).
В необычном, новом ракурсе, с точки зрения искусствоведа рассматривает жизнь российского общества в годы Первой мировой войны американский историк А. Коэн (46). На его взгляд, появление русского модернистского авангарда стало результатом интенсивной общественной и культурной жизни в стране, свидетельством ускоренного развития гражданского общества, на что оказала стимулирующее воздействие военная пора. Прежде в научной литературе российское гражданское общество этого периода или недооценивалось, или совсем не принималось во внимание. Но именно напряжения военного времени усилили и те тенденции в общественной и культурной жизни, которые существовали до августа 1914 г. В частности, в 1915– 1916 гг. художественные салоны побили все рекорды по выставкам и продажам художественных произведений.
Проблемы русской исключительности пересматриваются и в связи с переосмыслением теории модернизации (152), занимающей одно из ключевых мест в объяснении предпосылок революции 1917 г. Книга американского ученого Дж. Гранта, новационная уже по избранной теме – первое исследование в зарубежной историографии деятельности одного из столпов российского бизнеса А.И. Путилова, справедливо аттестуется С. Маккеффри как бросающая вызов «принятым идеям о русском капитализме в конце старого режима». В унисон высказываются и другие специалисты. Так, в аннотации на эту монографию отмечалось: «С появлением капиталистической системы в Российской Федерации в 1990-х гг. научные дискуссии о характере российского капитализма оживились». Вышедшая в свет книга Дж. Гранта – «главный вызов общепринятой мудрости о характере русской экономики в годы, предшествовавшие большевистской революции». О том, что это исследование вносит новое в дебаты о капитализме в России, пишет и американский профессор Т. Оуэн (93).
Дж. Грант высказывает мысль о том, что роль государства, даже в таком, казалось, зависимом от него предприятии, как Путиловский завод, преувеличивается (93, с. 5). Пример промышленного гиганта показывает, что эта акционерная корпорация действовала и развивалась в рыночных условиях так же, как крупное предприятие в Европе и США. Несмотря на различия в правовой сфере и политической системе с западными государствами, рыночные отношения определяли деятельность компании и в самодержавной России – она успешно функционировала и «процветала при самодержавном государстве» (93, с. 150, 151)19.
С этих позиций Дж. Грант и оценивает историографию российского предпринимательства, экономического развития страны. История российского бизнеса фактически еще не написана. А немногие исследователи, которые им занимаются, в основном изучают крах буржуазии в целом, последовавший в 1917 г., а не конкретных ее представителей и их бизнеса до революции. Историки заворожены этой трагической концовкой, и она сказывается на их изысканиях. Явное предпочтение в исследованиях отдается московским предпринимателям, их политической деятельности и амбициям, в ущерб петербургским, чья история заслуживает не меньшего внимания, учитывая их роль в модернизации России (93, с. 10, 11). Авторов даже новейших исследований Т. Оуэна и С. Маккеффри меньше интересует деловая практика предпринимателей, чем капитализм как система. Вписывая предпринимательство Путилова в эту систему, в экономическое развитие России, автор прослеживает эволюцию теории модернизации с ее «основоположника» А. Гершенкрона, считавшего, что индустриализацию в основном проводило государство, и Россия являла собой пример не столько исключительности, сколько отсталости в индустриализации. Р. Гатрелл и П. Грегори показали, что А. Гершенкрон преувеличил роль государства в промышленном развитии. Дж. Маккей выяснил, что частные предприятия играли заметную роль в привлечении иностранного капитала.
18
The Slavonic and East Europe review. – L., 2008. – Vol. 86, N 3. – P. 353–357.
19
За годы, прошедшие со времени выхода в свет книги Дж. Гранта, его идеи упрочились в историографии. См.: The Russian review. – 2009. – Vol. 68, N 2. – P. 339– 340.