Страница 5 из 14
Я старалась не задумываться об этом.
Я вспоминала о нашем городке. О ясной синеве наших гор и яркой зелени наших деревьев. О круглосуточном магазинчике «Камберленд Фармс» при автозаправочной станции, где работала Руби, заливая бензин, пробивая чеки на кассе, запуская руку в ящик с наличными, надувая туристов. О ее квартирке у Мельничного ручья, о ее огромной, как у старушенции, машине. О магазине, где она покупала свою фирменную помаду цвета красного вина, и о том, как они держали ее под прилавком, чтобы никто больше не смог носить такой же цвет. О стадионе, где мы качались на качелях, о водосливной плотине, куда ходили на вечеринки. И о водохранилище, что было хуже всего. Каждую ночь я шла незаметной тропинкой к Олив и не могла остановиться, даже если пыталась.
Там в моих снах всегда было темно. Звезды на небе всегда рассыпались одним и тем же узором, потому что это была все та же ночь и время повернулось назад, чтобы позволить мне занять свое место, вернуться туда, где мне суждено было быть.
Я ощущала тот же привкус вина во рту, слышала те же голоса, доносящиеся с берега. Мое тело двигалось, чтобы переплыть это огромное расстояние, пусть я и знала, что вскоре все равно окажусь в том холодном месте.
Пусть я и знала, что скоро доплыву до лодки. И до нее.
Но холод каждый раз удивлял меня. Страх ощущался такой же сильный.
Потому что она была там, та девочка в лодке, именно в той самой точке водохранилища, где я остановилась в ту первую ночь и останавливалась каждую ночь в своих снах. Руби всегда говорила, что защитит меня, но я не могла перестать думать о худшем, а ее не было рядом, чтобы заставить меня подумать о чем-то другом.
Той ночью она не смогла защитить меня.
Я могла быть той девушкой, которую похоронили.
Чем больше проходило времени с тех пор, как я уехала, тем больше я думала о девчонке, которая сидела на последней парте на французском, о Лондон Хейз. О том, как она обрезала волосы перед началом лета и сделала стрижку, как у мальчишки. Но я уверена, что раньше у нее были длинные волосы, без челки, которую носили все девчонки в нашем городке, потому что с челкой ходила Руби. И я вспоминала о том, как топорщились уши Лондон после того, как она обрезала волосы, – может, ей вообще нужно было хорошенько подумать, прежде чем делать такую стрижку, но, похоже, никто ее не надоумил.
Однажды мисс Блант, наша учительница французского, вызвала Лондон к своему столу, потому что увидела, как та рисовала в своей тетради. Она заставила Лондон показать свой набросок всему классу: на фоне перекрестных штрихов и растушеванных каракулей была нарисована обнаженная девушка с кровожадными глазами и острыми, зазубренными ребрами, ее соски свисали, как еще одни пальцы, ногти были черные, как от болезни.
Он, этот рисунок, был гротескным, в чем-то даже оскорбительным. Мисс Блант смотрела на разлинованную страницу, сердито тыча в нее синей шариковой ручкой, оставляя в ней дырки, и на своем резком, нарочито громком французском спрашивала Лондон: «Qui est-ce?»[4] Снова с негодованием тыкала в страницу. И снова спрашивала, с еще большим выражением: «Qui est-ce?»
Мы напрягали мозги, силясь вспомнить, что это значит – что-то из другого французского, который не нужен был нам для экзамена, – но Лондон знала этот вопрос и знала, как на него ответить. Она печально покачала головой и сказала: «C’est moi». Это я.
У этой девчонки явно были какие-то проблемы.
А так я почти ничего о ней не знала. Ходили слухи, что как-то раз она приняла пять доз ЛСД и нарочно пришла в школу, типа такой ходячий биологический эксперимент, который, как по мне, провалился, потому что она не досидела и до четвертого урока, которым стояла физкультура. Еще народ говорил, что она пила с шестого класса, но это скорее был комплимент.
Я наверняка видела ее и за пределами школы. Она знала друзей Руби, и ее можно было заметить на задних сиденьях их машин, когда они катались вокруг Грин. Кроме того, она дружила с Оуэном – это уже невозможно было не заметить, – парнем, которого я изо всех сил старалась забыть, ибо он едва замечал меня. И еще, я уверена, как-то раз она одолжила у меня ручку, но так и не вернула.
Я знала, что той ночью она тоже была у водохранилища, хотя ее никто не приглашал.
Это все, что я знала.
Через несколько недель после того, как я переехала в дом папы и мачехи в Пенсильвании, мне пришла посылка от матери. Она снова бросила пить и, наверное, решила показать, что скучает по мне, типа такой жест ради меня. Но он никак не исправил ситуацию. Это был пакет с хламом, а не посылка с гостинцами: россыпь перьев и бус из магазина товаров для рукоделия, где она работала по выходным; камешек из, как я полагала, Мельничного ручья, на котором был слой пыли нашего городка; какой-то менструальный чай (серьезно?); потрепанная книга о тотемных животных (ее тотемом была воробей, говорила она, и взяла себе название птицы в качестве нового имени; Руби же говорила, что на самом деле ее тотем – вампир, летучая мышь); и ничего от Руби.
Со стороны моя мать могла показаться совершенно невинной. Волосы ниже талии, словно она собиралась установить мировой рекорд, ожерелья из бисера, цыганские юбки. Она совершенно серьезно заставляла людей в городе называть ее Воробей. Но это была лишь роль, которую ей нравилось играть на публику, еще не успевшую выскользнуть через черный ход; это была ее ария в душе для тех, кому нужно было пописать и ничего не оставалось, как слушать.
На самом же деле моя мама была жесткой, словно утоптанная консервная банка, любые эмоции отскакивали от нее во многом благодаря яду, который она заливала себе в глотку. Именно поэтому она добавила в посылку еще кое-что: газетный некролог. Как будто хотела, чтобы я не забывала.
Руби скорее отправила бы мне свой отрезанный палец, чем такое. Она бы догадалась о моих кошмарах после того случая на водохранилище: покачивающаяся лодка, осознание того, что в любой момент подводные жители Олив утянут Лондон вниз, на свой затопленный Виллидж-Грин, за ее гниющие черные пальцы, а потом потянут вниз мои пальцы, а следом и всю меня. Она без лишних слов и разговоров поняла бы, что напоминание – последнее, что мне нужно.
Моя мама едва меня знала. Если бы Руби своими глазами не видела, как я появилась на свет из тела матери на диване-футоне, я бы подумала, что меня подобрали на обочине Двадцать восьмого шоссе, в том же самом месте, где мы нашли тот диван.
Некролог был аккуратно вырезан из газеты, которую издавали в городке, расположенном по другую сторону границы округа. Маме пришлось постараться, чтобы достать ее для меня: пересечь мост Мид-Гудзон и прочитать местные газеты. В сообщении о смерти была фотография Лондон, еще с длинными волосами, без намека на улыбку. Зато не видно было ее ушей. Текст под снимком был коротким и общим: что она погибла слишком молодой, имена тех, кто скорбит по ней, что вместо цветов предпочтительны пожертвования и все такое. Никаких упоминаний того, как она умерла и где.
Точно так же там не было ни слова о наркотиках, на которых она сидела; должно быть, было непорядочно сообщать такие вещи о покойниках. И еще непорядочно было со стороны моей матери высылать мне этот некролог.
Руби разорвала бы его на мелкие кусочки и сожгла в камине. Она бы врубила магнитофон, чтобы забыть обо всем, включила бы что-то старое, типа Рика Джеймса или 2 Live Crew, что-то пошлое, громкое и несомненно живое, чтобы эти слова раз и навсегда вылетели из наших голов. Так бы все и было, если бы я осталась.
После этого я больше не слышала о Лондон. Мама ничего мне не присылала: она вдруг исчезла с радаров, как обычно, а случайные сообщения от Руби заставляли меня думать о совершенно других вещах.
мне приснилось, как мы скакали на диких лошадях вниз с горы. ты потеряла свою шляпу, но я нашла ее, не волнуйся
мне приснилось, что у нас был один на двоих вымышленный парень и его звали Джорджи. классный, но из дыма. пах лимонами
мне приснилось, что мы жили в огромном голубом аэростате. на облаках росли ягоды, и ты все время была голодная
мои ботинки скучают по твоим ногам
моя голова скучает по твоей щетке для волос
моя машина скучает по твоей теплой заднице
4
Кто это? (фр.)