Воображаемые девушки

Это лицо в лодке могло бы быть моим; эта мысль молнией пронеслась в моем сознании, исчезнув быстрее, чем появилась.

Но это было все то же лицо другой девушки. Я запомнила два открытых глаза и закрытые, треснувшие губы. Я узнала ее. Мы были знакомы.

Ее звали Лондон, вдруг выскочило в памяти. Лондон Хейз. Мы обе ходили на французский, стоявший в расписании седьмым уроком: ей было столько же лет, сколько и мне.

Потом произошло столько всего, да так быстро, что это невозможно было осмыслить.

Я помню, как меня крепко схватили за руку и потащили к берегу. Как все кричали. Как притянули к берегу лодку. Помню свет, которого вдруг стало явно больше, чем мог дать рой карманных фонариков. Свет, в котором можно было утонуть. Я помню холод, который остался внутри меня, сковав льдом все тело.

Мы пытались сбежать, но некоторых из нас все равно поймали. Поймали и меня. А когда они поймали меня, моя сестра позволила им поймать и себя. Нас обвинили в незаконном проникновении на частную территорию, задержали для допроса, потому что сначала, до вынесения решения о том, что произошла передозировка наркотиками, в полиции считали, что произошло убийство.

Никто не признался в том, что дал Лондон наркотики. Никто не признался в том, что положил ее тело в лодку. Никто не знал подробностей происшествия.

Я же продолжала видеть ее лицо, даже после того, как Лондон вытащили из лодки и увезли. Продолжала слышать плеск воды, как будто в ней по-прежнему плавали люди, хотя все уже вылезли на берег и ушли далеко от водохранилища.

И вот я повернулась к своей сестре, сидевшей рядом со мной на заднем сиденье полицейской машины, в которой мы вдруг оказались. Моя сестра, раньше никогда не бывавшая в полицейской машине, не сопротивлялась, не хваталась за решетку, не предпринимала никаких попыток вырваться на свободу.

В ее глазах застыли ночные звезды, волосы сияли в свете полицейских огней, и она вела себя так, как будто ничего не случилось – пока не посмотрела на меня.

– Что такое, Хло? Ты выглядишь такой… напуганной.

Я потрясла головой, не в силах передать эмоции словами. Мы сидели рядышком в машине, но часть меня бултыхалась в том холодном месте водохранилища, хваталась за борт лодки и дрожала. Я как будто все еще была там.

Руби взяла мои волосы и отжала на пол машины, оставив копам большую лужу; потом она положила мою голову себе на колени, ничуть не переживая о том, что я намочу ее юбку, и сказала мне закрыть глаза и поспать.

Что было после этого, я почти не помню. Вернее, стараюсь не вспоминать.

Тем летом я перестала жить с Руби. Мой отец забрал меня в Пенсильванию, мои волосы отросли, и я потеряла девственность на заднем сиденье «Субару», но Руби не было рядом, чтобы рассказать ей об этом. Руби рядом не было.

Иногда я звонила ей, попадала на голосовую почту и слушала ее голос на автоответчике – почти неотличимый от моего собственного голоса, – который говорил: «Оставьте сообщение, если посмеете».

Я не смела.

Вместо этого я думала о других вещах. Например, о том, что все-таки смогла бы доплыть до другого берега, если бы не остановилась, чтобы перевести дыхание.

О том, что тогда могла получиться совершенно другая история – как я переплыла водохранилище глубокой ночью, в четверг, летом, когда мне исполнилось четырнадцать. Как я нырнула, чтобы совершить путешествие под водой, словно субмарина в смиксованном бикини, торпеда из волос и взбивающих за мной воду ступней. Доказательство, как она сказала бы, того, что я создание, которому не нужны легкие – внутри меня сейф, наполненный воздухом и рассеянными облаками: в случае крайней необходимости разбейте стекло и вдохните.

В воде мои ноги превращались бы в хвост, а руки в плавники. Руби говорила, что она видела такое не раз – много лет назад, когда купала меня, когда наша мать была за решеткой. Она видела серебристую плоть под пузырьками воздуха, быстрое изменение кожи – видела это своими собственным глазами.

Как и хотела Руби, я могла бы доплыть до холодного места и уйти на глубину. Коснулась бы руками потемневших половиц и заброшенных дорог городка, жители которого так и не смогли его покинуть, оставила бы везде свои отпечатки. А потом я бы поднялась на поверхность с частичкой Олив: ржавой вилкой, которую взяла бы с проплывающего мимо обеденного стола, и покрытым водорослями гребнем, который Руби могла бы высушить и расчесывать им свои волосы.

Как никто не верил, как все считали это невозможным, но лишь до тех пор, пока не посветили бы своими фонариками на другой берег и не увидели там меня. А я бы стояла и размахивала гребнем, как будто я особенная, даже мифическая – как Руби говорила.

2

Руби не говорила

Руби не говорила мне остаться. Вслух, так, чтобы я услышала. Она подошла к обочине, когда я села в папину машину, и просто стояла и смотрела, как мы уносимся прочь, даже не подняв с лица солнечные очки.

Она словно не замечала моего отца, приехавшего из другого штата, чтобы забрать меня. Руби разговаривала только со мной, как будто он был пятнышком на линзах ее блестящих очков, которое она, не задумываясь, стерла – а до того она смотрела сквозь него, как будто его и вовсе не было.

Она сказала мне лишь одну фразу: «Как бы я хотела, чтобы тебе не пришлось этого делать, Хло». А потом ее голос сорвался на сдавленный всхлип, она попятилась от машины и больше не произнесла ни единого слова.

Две темные линзы между нами, опущенное окно машины, крутой поворот направо. А потом мили автострады, молчащие телефоны, и затем – годы.

Папа, с которым я уехала, не был папой Руби. У нас были разные отцы, так что фактически мы были сестрами наполовину, но мы с ней половин не признавали. Она была рядом со мной с самого момента рождения – в буквальном смысле, «в той же комнате», сказала бы она и вздрогнула. Она видела, как я появлялась на свет, в нашем доме, на диване-футоне, и пусть это напугало ее до чертиков, сестра никогда этого не забудет. Как и я.

– Я никогда не оставлю тебя, – обещала мне Руби.

Клялась, положа одну руку на сердце, а другой крепко сжимая мою ладонь.

– Я никогда не оставлю тебя, – говорила она. – Никогда-никогда.

В отличие от мамы, но этого ей и не нужно было говорить. В отличие от моего отца, который оставил меня, и ее отца, который оставил ее. Нет, обещала она. Никогда.

Оказавшись далеко от нашего городка, я пыталась забыть о своей жизни с Руби. Теперь у меня была новая жизнь. По средам я больше не устраивалась калачиком на диване, чтобы поиздеваться над фильмами для девчонок, не надевала старые ролики, чтобы покататься по рампам за Молодежным центром; нет, теперь я сидела в одиночестве и делала домашнюю работу. По уик-эндам больше не было веселых походов по магазинам за солнечными очками, не с кем больше было вырезать ножницами накрашенные губы и глаза моделей из глянцевых журналов, чтобы потом налепить их на стены. После последнего звонка меня больше не ждала белая машина – никаких объездов по старому шоссе, тянувшемуся вдоль новой магистрали, никаких открытых окон, в которые врывался ветер и делал мои волосы похожими на солому, торчащую из головы пугала. Мне приходилось ездить на автобусе.

Но я постоянно думала о Руби. О том, как мы были вместе, что мы делали.

Например, о том, как мы сидели на каменных скамейках на Виллидж-Грин, в самом центре нашего городка, наблюдали за проезжающими на машинах, смотрели, как они смотрят на нас… И только теперь я задумалась: почему Руби любила сидеть там? Чтобы быть у всех на виду? Знала ли я, что вселенная вращается вокруг того места, где находилась Руби, будь то на Грин или дома, или притворялась, что не знаю? Что она была как солнце, которому стало все лень и которое спустилось с неба, чтобы полежать на крыше в своем любимом белом бикини только потому, что ей так захотелось?