Страница 41 из 98
Ирина увидела, как блеснул взгляд Ильи при слове «Петербург», угадала его мысль: «Вот и предлог!» — девушка не знала, досадовать ей на Илью или восхищаться им…
Илья сказал:
— Что же, съезжу в Петербург. Здоровье надо беречь!
И он улыбнулся не свойственной ему насмешливой улыбкой, как будто заботиться о своем здоровье было и смешно, и недостойно его.
Албычев сказал:
— Я думаю, Илья Михайлович, вы как честный человек…
— Разумеется, брак будет отложен на долгое время, — сказал Илья.
Илья с Ириной вышли на платформу и уже направились к зеленому вагону третьего класса, как вдруг Ирину окликнули два голоса — мужской и женский.
— Ира!
— Ирочка! Куда поехала?
Она оглянулась.
К ней приближался священник Албычев — в меховой рясе, в треухе, с ручным саквояжем. За ним шла, укутанная поверх шубы шалью его жена, вела за руку маленькую Веру.
— Куда тебя бог понес?
— Это не я… — сказала Ирина. — Едет мой жених в Петербург, к профессору Владимирскому.
— Я тоже в Питер, — объявил отец Петр каким-то многозначительным задорным тоном. — Вместе поедем, Илья Михайлович? Вы тоже в третьем классе?
— Да.
Илья ничего не имел против совместной поездки со священником. Для конспирации это было даже хорошо.
Они сели в один вагон, заняли нижние места по обе стороны столика.
Матушка хлопотливо проверила, не дует ли от окна, затоплена ли круглая чугунная печка, обогревающая вагон, надежно ли укреплены верхние полки, — не обрушился бы на отца Петра «верхний» пассажир! Маленькая Верочка внимательно наблюдала за матерью и облегченно вздохнула, когда та сказала: «Ну, все в порядке!»
— Если будет крушение… — тихо начала девочка.
Мать испуганно прервала ее:
— Что ты! Что ты! Бог милует!
— Я так буду молиться, что ты, папа, не бойся, — с чувством сказала Вера, прижимаясь к плечу отца, — если и будет крушение, ты будешь «чудом спасен», как император.
Отец похлопал ее по румяным щекам, которые подпирали шаль и воротник шубы.
— А вы сами верите в чудеса? — спросил Илья.
— Верую! — строго ответил отец Петр и обратился к жене, давая ей последние указания. Проводил ее из вагона.
— Береги себя, — шепнула Ирина и, заметив удивление Ильи, добавила: — От простуды!
Отец Петр откинулся на спинку и спросил с вызовом в голосе:
— А вы, стало быть, в чудеса не верите?
И стал приводить случаи чудесных исцелений в Семеновском монастыре. Илья слушал внимательно.
— Верю, — заговорил Илья, — если паралич, слепота, немота — следствие нервной болезни, или, вернее, сама нервная болезнь выражается таким образом, больной может излечиться при помощи самовнушения.
— У моей жены глаза болели, и доктор не мог вылечить… она помолилась, помазала елеем, и все прошло!.. Это вы как объясните? — азартно кричал отец Петр.
— Как я уже сказал: самовнушение… а может быть, просто совпадение. Вот вы привели несколько случаев исцеления… Почему они исключительно редки? Почему чаще всего больной не выздоравливает?
— Вера оскудела.
— Вот! Без глубокой веры в результат молитвы исцеления быть не может. Значит, не от внешней силы оно зависит, а от силы самого больного — от внушения.
— Стой-той-той, — задумчиво заговорил отец Петр, — в это надо вникнуть… Ох вы, демон вы, искуситель!! На какие мысли меня наталкиваете!..
Отец Петр Албычев ехал в Петербург по кляузному делу.
— Три года живу в Лысогорске и три года воюю со Степкой Мироносицким!
И он, горячась и взрываясь, поведал Илье о своих неприятностях.
До переезда Албычева в Лысогорск Мироносицкий завел обычай: делить между членами причта содержимое церковной кружки, предназначенной для пожертвований на «вдов и сирот». Албычев сразу же отказался в этом участвовать… и не только отказался, а пригрозил, что, если хоть раз еще будет такой дележ, он, Албычев, сообщит духовному начальству. Недавно отец Петр узнал, что все эти три года беззаконное дело продолжалось. Он написал об этом архиерею и в консисторию. Ответа не последовало. Отец Петр подал еще несколько ядовитых и задорных «покорнейших прошений» в стиле протопопа Аввакума. «Весь портрет Степкин нарисовал… и как он тайну исповеди нарушает, и как луковкой исторгает притворные слезы, говоря проповеди… все его склочные дела описал… и как он помыкает псаломщиками да трапезниками… Все!» В конце он подчеркнул, что терпение его истощилось и что если нарушение канонических правил подсудно только духовным властям, то ограблением кружки могут заинтересоваться власти светские.
Это — пятое по счету — прошение не осталось без последствий и не кануло в Лету, как опасался отец Петр. Вскоре в Лысогорск приехал благочинный.
Благочинный стал его уговаривать:
— Отец Степан виноват, это верно… но зачем вам дело подымать? Владыка наложит на него епитимью… келейно… А духовное следствие вызовет толки… слухи пойдут. Подумайте, отец Петр, распуская такие слухи, как мы грязним свое сословие! Не надо, голубчик! Это озлобление в вас говорит.
— Нет! Правдолюбие!
— Все сутяги так говорят, — рассердился благочинный.
После беседы с отцом Петром благочинный уехал в Перевал, а Мироносицкий — в Семеновский мужской монастырь. Игуменом там был дядя Мироносицкого. Игумен этот был в особой чести, так как ему покровительствовал Григорий Распутин, часто наезжавший в этот монастырь.
Дня через три отец Степан вернулся и, как ни в чем не бывало, принялся за исполнение обязанностей. «Полизал… игумену и успокоился, — злился отец Петр. — Вот какой бальзам пользительный!»
Вскоре архиерей вызвал отца Петра в Перевал «для увещания».
— Вы мне прямо скажите, ваше преосвященство, — приосанившись, начал дерзкий поп, — должен или не должен служитель церкви обличать неправду?
— Чего вы добиваетесь?
— Гнилую траву из поля вон!
Архиерей как-то особенно поглядел на отца Петра. Левое веко его непроизвольно задергалось.
— Зачем вы приняли сан, если нет в вас кротости, тихости, любви христианской? Зачем?
— Разве я знал… — отец Петр вовремя удержал слова, которые так и рвались с языка.
— Что знали? Нуте? — с ехидной ласковостью расспрашивал архиерей.
— Не раскаиваюсь, что принял сан, — сказал отец Петр, — и готов пострадать за правду!
Отец Петр понимал, что повредил себе, говоря так с «владыкой». Вернувшись в Лысогорск, он, правда, храбрился, насмешничал, представлял в лицах свой разговор с «архипастырем», но на душе у него кошки скребли.
Он чувствовал, как растет в нем ненависть к Мироносицкому. Не мог не думать о нем постоянно. Он строил планы, как вывести всех на чистую воду. Пришедшего к нему гостя он торопился увести к себе в кабинет и доводил до одури, читая черновики своих многочисленных прошений.
Духовного следствия, на которое так надеялся отец Петр, все не было. Дело, очевидно, опять «кануло в Лету».
Потеряв терпение, он настрочил жалобу в святейший синод и стал ждать ответа. Но вместо бумаги из синода пришел указ из епархии: отца Петра Албычева перевести «для пользы службы» настоятелем церкви села Ключевского.
Его чуть удар не хватил от гнева, от возмущения. Он с раздражением отводил взгляд от матушки… Она же, скрывая от него слезы (о Лысогорске, о квартире, о том, что дочь будет учиться «за глазами»), с кротким сожалением глядела на него. Увидев, что начата большая стирка, что матушка хлопочет о рогожах, о веревках, ящиках, — словом, готовится к переезду, он сказал:
— Не торопись, мать! Я еще не решил!
— Да чего же еще решать, Петенька? Перевели, надо ехать.
— Погоди, я сказал! Вот съезжу в синод, тогда…
Он взял от врача справку, что нуждается в лечении аорты, получил отпуск по болезни… Тогда только матушка поверила, что он в самом деле поедет в Петербург.
— Отчего вы так возмущаетесь нарушением тайны исповеди? — заговорил после молчания Илья с суровой насмешкой. — Чему удивляться?