Страница 4 из 23
– Привет, мам. – Я поцеловала ее в слегка морщинистую щечку.
– Здравствуй, дорогая. – Мы сели на кухне, как всегда.
– Чаю выпьешь?
– Да, с удовольствием.
Немного повозившись на кухне, она поставила на стол две кружки.
– Итак, что происходит? Я вижу, ты плакала. Он что, опять тебя доставал? – спросила я.
– Еще как. Он хочет зарегистрироваться по моему адресу, а я этого не хочу, я просто не имею права, это коммунальное жилье для престарелых, и детям сюда нельзя. Если бы я на это пошла, начались бы неприятности и меня могли бы выставить на улицу. Он рассвирепел, когда я ему отказала, и его опять понесло. Я плохая мать, не хочу ничего делать для своего ребенка… Хорош ребеночек! Ему пятьдесят шесть лет! Он все время орал так, что я боялась, как бы соседи не услыхали. Он прямо вылитый отец, просто копия. – Мама повторяла это раз за разом, словно ей нужно было произнести это вслух, чтобы поверить.
Она была измучена – тяжелый характер отца перешел к сыну. Вим терроризировал ее с самого детства, и она всегда относила это на счет его поганого папаши. И именно поэтому она даже в старости позволяла ему вытирать о себя ноги. Именно поэтому она никогда не отказывалась от сына, несмотря на всю тяжесть совершенных им преступлений. В надежде, что он изменится, мама постоянно навещала его в тюрьме – и когда он отбывал срок за похищение Хайнекена, и даже после того, как он получил второй за вымогательство у нескольких магнатов недвижимости. Несмотря ни на что, это был ее ребенок.
В общей сложности мама была на свиданиях в тюрьме примерно семьсот восемьдесят раз. Семьсот восемьдесят раз она стояла в очереди, семьсот восемьдесят раз проходила через службу охраны, семьсот восемьдесят раз снимала туфли и выкладывала свои вещи на ленту досмотрового сканера. Пока Вим отсиживал за похищение в парижской тюрьме Санте, она еженедельно проезжала по тысяче километров во Францию и обратно. После его экстрадиции в Голландию она продолжала навещать его здесь. И так девять лет, а потом еще шесть, когда он мотал за вымогательство.
– Наверное, тебе хочется хоть немного покоя, мамочка, – сказала я, взяв ее за руку.
– Не думаю, что я это когда-нибудь получу, – вздохнула она.
– Не стоит загадывать. Кто знает, может быть, он снова сядет, теперь уже навсегда.
– Я не буду его навещать, – встрепенулась она. – Я слишком стара для этого. Я не могу, для меня это уже слишком…
Мама надеялась под предлогом преклонного возраста избавить себя от поездок в тюрьму, а Вим на каждом свидании глумился над ней, обвиняя в собственных ошибках.
Я прекрасно понимала: если его посадят из-за моих показаний, мама просто больше не сможет ходить к нему на свидания. Потому что иначе он использует ее, чтобы выследить и убить меня. Нет уж, если у меня все получится, она никогда больше не увидит своего сына, и лишь в этом случае обретет настоящий покой.
Мне очень хотелось рассказать матери о своем плане выступить против Вима, чтобы узнать, как она к этому отнесется, но я не могла позволить себе этого: а вдруг мама случайно проболтается. И пока я еще не определилась окончательно, я не должна ничего ей говорить. Надо вести себя как обычно и делать то, чем я всегда занималась в нашей семье: защищать от гнева Вима всех, кто не соответствует его требованиям.
И я принялась успокаивать маму:
– Послушай меня, мам, тебе не надо будет регистрировать его здесь, он найдет себе другой адрес. Я поговорю с ним. Все будет нормально, не переживай.
Я допила чай, встала и поцеловала маму на прощание.
– Я его разыщу. Все уладим.
– Спасибо, милая, – сказала она с облегчением.
Я направилась к своей машине. Ребенком я ходила в начальную школу на улице Вестерстраат. И вместо того чтобы сесть в машину, я пошла путем, который проделывала из школы, к дому, в котором прошло мое детство. Зеленый фонарь на фасаде дома был виден издалека. Он указывал на мрачное место, и чем ближе я подходила, тем больше ощущала внутренний холод. Страх, царивший когда-то в этом доме, до сих пор леденил мою кровь.
Я стояла на другой стороне улице, и вид дома порождал целый поток воспоминаний. Здесь прошла большая часть моего детства. Здесь мы жили – моя мать, отец, брат Вим, сестра Соня, младший брат Герард и я. Самым старшим из детей был Вим, а самой младшей – я. Вима я называла братом, поскольку он был старшим из моих братьев. Герарда я называла младшим братом, поскольку он был младше Вима.
Мои мать и отец познакомились на спортивных соревнованиях. Отец принимал участие в велосипедной гонке. Он был на пару лет старше мамы, недурен собой и исключительно обаятелен. Он был мил, приветлив, внимателен к окружающим и очень трудолюбив. Какое-то время они встречались, затем обручились и стали жить вместе у маминых родителей. Все это было мило, тихо и уютно.
Когда отец нашел работу и жилье неподалеку от фабрики Хоппе в Йордаане, они поженились и переехали. Мама была в полном восторге от своего положения замужней женщины и наличия собственного гнездышка – они переехали из дома ее родителей в западной части города на улицу Ээрсте Эгелантиерсдварстраат в Йордаане.
Однако очень скоро ее заботливый супруг превратился из доктора Джекилла в мистера Хайда – ненадежного и непредсказуемого тирана. Она никогда не видела его таким прежде. Мама попала в сети, из которых не могла выбраться.
Отец забросил велоспорт и пристрастился к выпивке. Он начал поколачивать маму, заставил бросить работу и отказаться от круга общения. Вскоре он запретил ей любые контакты с ее собственной семьей.
Моя бабушка по материнской линии как-то имела неосторожность обидеть его, предположив, что он не хочет кофе. Он превратил это в ее нежелание подавать ему кофе, и маме было запрещено общаться с родителями. Она не виделась с ними следующие пятнадцать лет.
Отцу удалось полностью изолировать ее. Ее брак стал тюрьмой, порядки в которой устанавливал он. Основами этих порядков были его мания величия и представление о женщинах как о низших существах. В его понимании он был «хозяином»: хозяином мамы, хозяином их дома, хозяином своей улицы, хозяином на работе.
Каждый день он орал: «Кто здесь хозяин?», на что мама обязана была отвечать: «Ты хозяин».
Изолировав ее, он принялся за промывку мозгов. Она должна была делать, что ей сказано, не имея права голоса ни в чем. Она была всего лишь женщиной, а женщины – низшие существа, собственность мужей и шлюхи по природе. Дабы предотвратить «скотство и непотребство», какие-либо контакты с другими мужчинами запрещались. Мама должна была постоянно находиться дома, выходить куда-либо ей не разрешалось. Если ей надо было выйти за продуктами, она была обязана оставить записку, куда именно она отправилась.
Отец был патологически ревнив. Если он приходил в обеденный перерыв, а ее в это время по какой-то причине не оказывалось дома, он прятался в кладовку в коридоре, чтобы проследить за ней. Мама никогда не знала, там ли он, и не осмеливалась открыть дверь – тогда отец решил бы, что она планирует наставить ему рога. Ну да, а иначе зачем бы ей проверять, в кладовке он или нет? Даже необходимые посещения врача влекли за собой допрос с пристрастием и – скажу как есть – пытками с целью установить, не «позабавилась ли она с доктором». Он господствовал и держал под контролем всю ее жизнь.
Мама смертельно боялась мужа. Любое несогласие было чревато грубой руганью. Перечить «боссу» было нельзя – за это полагались побои.
Первый такой случай стал для мамы полной неожиданностью. Как мог этот милый и отзывчивый мужчина неожиданно стать настолько жестоким? Наверняка она сделала что-то не так, иначе и быть не может. Так отец и объяснял ей во время своих продолжительных монологов: какая она отвратительная хозяйка, как она должна быть счастлива, что ее все еще держат за жену, и насколько она этого недостойна в силу своей никчемности. Отец заставил ее считать, что во всем виновата она, что она заслуживает плохого обращения как дрянная жена, которая нарочно делает все не так, чтобы испоганить ему жизнь. Мама еще сильнее старалась угождать его желаниям – в надежде, что издевательства прекратятся, если она исправится.