Страница 90 из 365
— Меня ничто не может обременить, — просто ответил Пьетро, — знайте, что мое время принадлежит вам.
Он присел и оправил холщовый передник Батшевы: «Ты знаешь, как пройти к Стене?»
Девочка выразительно закатила темные, большие глаза и потянула его на улицу: «Кто же не знает? Сейчас я все покажу».
Они уже заворачивали за угол, как Батшева вздохнула: «У нас теперь нет мамочки Дины. А у тебя, — она посмотрела на Пьетро, — есть мама?»
— Нет, — ответил он. «И я ее не помню. И отца у меня нет, милая».
— Бедный, — сочувственно сказала Батшева, сжав его руку. Она оживилась: «Пойдем».
Пьетро оглянулся, но дверь дома Горовицей уже захлопнулась. Все время, пока он шел к Стене, он видел перед собой ее глаза — огромные, лазоревые, полные слез. «Господи, — попросил он, — сделай так, чтобы ей было легче. Пожалуйста, прошу тебя. Хотя бы немного».
Он прошептал, неслышно, одним дыханием: «И служил Иаков за Рахиль семь лет, и они показались ему, как несколько дней, потому что он любил ее».
— Как несколько дней, — напомнил себе Пьетро. Встряхнув рыжей головой, юноша понял, что улыбается.
Большие часы красного дерева медленно тикали на стене. Лея внесла фарфоровую супницу и робко присела напротив мужа: «Авраам…Ханеле уже двадцать три года…»
Он молчал, просматривая какие-то документы, делая в них пометки. Лея налила суп и нарезала свежую, еще горячую халу: «Может быть, ее выдать замуж в Польшу…, Там ведь не знают…»
— Не знают, — он отодвинул бумаги, и, принялся за еду: «Не знают. Нет, знают, вот, — он похлопал большой рукой по столу, — оказывается, Виленский Гаон в прошлом году, перед своей смертью, собрал свою переписку с моей дочерью. Я только сейчас получил этот пакет».
— Да как она смела! — ахнула Лея. «Она, женщина, писала незнакомому мужчине…, Авраам, это ты виноват, сказано же: «Кто учит свою дочь Торе, тот учит ее разврату!». Зачем ты ей позволял…, - он посмотрела в холодные, серые глаза мужа и осеклась.
— Эти письма я сожгу, — ответил Степан. Он вздохнул про себя: «Нельзя ее выдавать замуж. Она начнет рожать, ухаживать за детьми…, О книгах придется забыть. Мне всего сорок шесть, будет странно, если я прекращу писать. Ладно, Ханеле и не хочет замуж, кажется. Вот и хорошо».
— Я все устрою, — улыбнулся он и посмотрел на живот жены: «Все в порядке?»
— Да, — ласково ответила Лея. Ночами, после того, как муж уходил на свою кровать, она лежала, положив руки туда, где был ребенок, чувствуя его движения: «Мальчик мой…, Мой Исаак. Ты будешь великим мудрецом, я знаю, я чувствую. Как твой дед».
Она принесла мясо. Степан, искоса поглядел на нее: «Ей сорок шесть, она может не пережить родов. Женюсь на старшей дочери Горовица. Она недурна собой, и мать ее была плодовитой. Мне нужны сыновья, а того мерзавца я больше и видеть не хочу».
Лея все молчала. Только потом, убирая со стола, она, нерешительно, проговорила: «Госпожа Сегал сказала мне, что видела Моше…, Он на стройке работает, — Лея помялась. Выдохнув, покраснев, она добавила: «В квартале у гоев. Авраам, как же так, а если он… — женщина не закончила, и ее губы задрожали. «Мы ведь даже не знаем, ходит ли он в синагогу…»
— Ходит, — хмыкнул Степан, складывая бумаги, потянувшись за молитвенником. «К нам в Бейт-Эль я его пускать не велел — ни в ешиву, ни в синагогу. Другие ешивы тоже перед ним двери закрыли. Он в синагоге Ари стал молиться, напротив нашего бывшего дома. Там старики собираются, с ними уже ничего не сделаешь». Он вздохнул и начал читать благословение после еды.
— Не вспоминай о нем, — коротко велел он Лее. Степан принял от жены капоту. «Тем более, если он женится на той развратнице…, Я видел в Европе — они не соблюдают кашрут. Мать ее, наверняка, не ходила в микву…, - он нежно погладил Лею по щеке: «У нас будет другой сын, милая. Я сегодня поздно — заседание суда».
Он прикоснулся к мезузе и вышел. Лея, глядя ему вслед, улыбнулась: «И не упоминай об этом гое, он больше сюда не вернется».
Женщина оглядела чистый, ухоженный двор. Она блаженно, спокойно подставила лицо теплому солнцу начала лета.
Ханеле прислонилась лицом к нагретым камням Стены. Глубоко вздохнув, девушка зашептала Псалмы.
— Надо уезжать, — велела она себе. «К осени все станет заметно. Нельзя тут оставаться. Даже если я отправлюсь в Цфат, — меня все знают, папе расскажут».
Она вздрогнула — кто-то прикоснулся к ее юбке. «Праведница, — услышала она жалобный, женский голос, — святая душа…, Ребеночек мучается…»
Маленькая, худенькая женщина в бедном платье, стояла, держа на руках хныкающую девочку, с покрытым какими-то язвами личиком. Ханеле увидела стройную девушку в скромном, свадебном платье, услышала крики «Мазл тов!» и улыбнулась.
— Все будет хорошо, — тихо сказала она, беря ребенка, прижимая его к себе. Девочка тут же успокоилась и положила голову ей на плечо.
Ханеле покачала ее. Достав из бархатного мешочка серебро, она незаметно вложила монеты в руку женщины. «Сходите к врачу, — попросила она, — не бойтесь».
— Нет еврейских докторов, а к турку — нескромно, — испуганно ответила женщина. «Я ведь вдова…»
— Выберите жизнь, — напомнила ей Ханеле. Она погладила голову девочки: «Господь да благословит Ривку, дочь Шмуэля, и пусть она растет для Торы, хупы и добрых дел».
Вдова приняла дочь и благоговейно сказала: «Вы ведь даже не знали, как ее зовут…»
Ханеле ничего не ответила. Улыбнувшись, она показала рукой в сторону еврейского квартала: «Вы приходите к нам, перед шабатом. Получите припасы на неделю, и горячий обед».
Она опустила голову:
— А если к нему? Нет, понятно, что мы долго не увидимся. Господь послал мне такое испытание и надо его вынести. У Моше денег просить нельзя, он сам копит.
Ханеле усмехнулась: «Хорошо, что я Талмуд знаю, а то бы, наверное, и не поняла — что со мной происходит, Лея никогда об этом не говорила. Нескромно, — Ханеле нащупала бархатный мешочек в кармане платья: «Из Яффо ходят корабли в Одессу. Там буду полы мыть, убираться — не пропаду. Потом доберусь до гор и буду жить, как Баал Шем Тов, одна. Буду писать, и воспитывать сыночка».
Она знала, что это сын. Но в тусклом стекле она видела чью-то свадьбу, слышала крик ребенка и плеск воды. Глядя на мачеху, она видела то, что заставляло ее отворачиваться, закрывать глаза и просить, как в детстве: «Господи, не показывай это мне, я еще маленькая».
Она смотрела на девочек Горовиц и слышала треск выстрелов, и женский крик. Ханеле стояла у могилы, вырытой на незнакомом, с зеленой травой, кладбище, она видела человека, не похожего на человека — искалеченного, покрытого шрамами, сгорбленного.
Ханеле вздохнула и твердо повторила: «Осенью».
Она прошла через толпу — женщины тянули руки, стараясь прикоснуться к ней. Ханеле заметила высокого, рыжеволосого молодого человека, в темном сюртуке. Он стоял, держа за руку Батшеву Горовиц. «Как он на Моше похож, — улыбнулась Ханеле. «Это Пьетро, тот мальчик, с которым они в Венеции встречались. Они писали друг другу».
Ханеле прикрыла глаза ресницами.
— Тепло, — поняла она. «Ничего, кроме тепла. Дети, много детей, девочки и мальчики. Какой же он счастливый, совсем, как Моше».
— Тетя Ханеле! — Батшева подбежала к ней. «Это господин…»
— Господин Корвино, — он поклонился: «Какая она красивая, мне тетя Марта говорила… Но Рахели все равно…, - он почувствовал, что краснеет. Девушка, взглянула на него дымными, серыми глазами: «Как несколько дней, Пьетро, как несколько дней…»
— Вы знаете, как меня зовут? — удивился юноша. Ханеле хихикнула: «Я многое знаю. Но о том, как вас зовут, мне Моше рассказывал. Пойдемте, — она взяла Батшеву за руку, — отведем младшую Горовиц домой. Я вам покажу, где Моше работает».
По дороге они молчали. Батшева болтала, а Пьетро горько думал: «Не увижу, наверное, Рахели. Хотя почему не увижу? Мне надо на могилу мамы сходить, господин Горовиц знает, где она. У них траур, ему работать нельзя, и дочерям тоже. Приду к ним, помогу по дому. Даже если я ей не нравлюсь — все равно, так будет правильно».