Страница 89 из 365
Отец и Батшева поравнялись с ними. Аарон взял дочерей за руки. Они, держась друг за друга, молча, направились к Яффским воротам.
Караван мулов подошел к городским стенам. Погонщик-араб, цокнув языком, остановив их, сказал высокому, рыжеволосому юноше, на гнедом жеребце: «Иерусалим, господин». У молодого человека были веселые, серо-зеленые глаза. Он, ловко спрыгнув на землю, оправив свой темный сюртук, прошептал: «Иерусалим…»
Он вдохнул запах пряностей, услышал шум базара. Взяв старую, кожаную суму, юноша поклонился:
— Спасибо и вам. Пусть дарует вам Всевышний безопасные дороги и успех в торговле.
Погонщик проводил его глазами: «Кяфир, а какой у него арабский язык! Будто мулла в мечети, говорит».
Пьетро огляделся и вздохнул:
— Храм Гроба Господня…Могила Богоматери, там папа рядом похоронен…, Кладбище еврейское, на Масличной горе, там мама…Господи, неужели я здесь? Все церкви обойти, съездить на реку Иордан, в Вифлеем,… - он перекрестился. Вскинув суму на плечо, Пьетро достал из кармана сюртука письмо.
Юноша вспомнил смешливый голос своего кембриджского наставника, профессора Карлайла. В библиотеке пахло хорошим табаком и старой бумагой, за окном лил весенний, свежий дождь. Карлайл потянул к себе чернильницу с пером и почесал в бороде:
— Дам тебе записку к моему однокурснику, отцу Бьюкенену. Он сейчас как раз должен быть в Иерусалиме. Он мне писал оттуда. Только смотри, — Карлайл затянулся сигарой, — как бы он тебя в Индию не сманил. Бьюкенен туда миссионером едет. У тебя даже родственники там какие-то есть, в Бомбее, я помню. Святой отец за тобой присмотрит, пока ты на Святой Земле будешь.
Пьетро широко улыбнулся: «Не сманит, профессор. Я не хочу быть миссионером, хоть это и почетная стезя. Я хочу…»
Карлайл посыпал чернила песком и повел в воздухе сигарой: «Знаю, слышал. Хочешь принять сан и стать священником в бедном приходе на севере. Среди фабричных рабочих. Пьетро, — он стряхнул пепел в расписное, китайского фарфора, блюдце, — я тебе это тем годом говорил, как ты в Геттинген уезжал, и сейчас скажу… — он вздохнул. Порывшись на столе, Карлайл взял какие-то бумаги.
— Вот, — наставник помахал письмом, — профессор Эйнгхорн, у которого ты учился в Германии. «Лучший студент, может стать отменным ориенталистом, прекрасные способности к языкам. У меня люди, что пять лет арабский с ивритом учили — не знают их так, как ты. А вот профессор Уайт, из Оксфорда…, - Пьетро покашлял. Карлайл раздраженно спросил: «Что?»
— Я обещал, — просто сказал юноша. «Обещал Иисусу, что приму сан. Как мой покойный отец».
— Ради Бога, — Карлайл поморщился, — у половины гебраистов есть сан. Мне будет, очень жаль, если ты оставишь научную карьеру ради того, чтобы причащать умирающих от пьянства и чахотки ткачей, Пьетро. Тем более, — он поднял бровь, — у меня есть связи в министерстве иностранных дел. Им всегда нужны люди с отменным арабским языком. Турецкий ты тоже выучишь, с твоими способностями…
Пьетро вздохнул:
— Если бы я хотел пойти на государственную службу, профессор, я бы это сделал. У моей семьи тоже есть связи. Иисус не заповедовал нам покидать больных и страждущих ради дипломатических постов, или университетских кафедр. Не будем больше об этом, прошу вас.
— Упрямый пень, — почти нежно пробормотал Карлайл, глядя на высокого, широкоплечего юношу. «Тогда езжай, — он рассмеялся, — хоть языки будешь практиковать. Услышишь новые слова, — записывай».
— Обязательно, — радостно отозвался Пьетро.
Пьетро хмыкнул, глядя на письмо: «Отец Бьюкенен — это потом. Надо сначала почту по адресам разнести, у меня целая связка. Моше увидеть, он три года уже ничего не писал. Хотя как напишешь, — Пьетро пожал плечами, — целая история с этой войной на континенте. От Кардозо мы и то — окольными путями весточки получаем».
Он углубился в узкие улицы еврейского квартала. Сверившись с записной книжкой, юноша остановился перед скромной, деревянной дверью. Старик, что открыл ее, недоуменно посмотрел на Пьетро. Тот вежливо сказал на иврите: «Я бы хотел видеть рава Судакова, господин».
Темные глаза заблестели смехом. Старик махнул рукой: «Рав Судаков здесь больше не живет, к ешиве давно переехал. Пойдете к Стене, там увидите. Один из самых богатых домов в Иерусалиме».
Пьетро поклонился захлопнувшейся двери: «Заодно к Стене схожу, интересно же». Он спустился по широким ступеням и увидел маленькую площадь. Было тихо, из открытых окон каменного здания доносился размеренный гул голосов. Рядом, за стеной, возвышался крепкий особняк, трехэтажный, под новой крышей. Пьетро постучал медным молотком в калитку. Ему открыла красивая, заметно, беременная женщина, в просторном, темном платье, и плотно намотанном на голову платке.
— Я бы хотел видеть рава Судакова, — повторил Пьетро. «Меня зовут…»
— Он в ешиве, — недружелюбно прервала его Лея. «Какой-то гой, — подумала она, — наверняка из родственников Авраама. Он им не пишет. Зачем этот сюда явился? В дом его не пущу, и смотреть на него нельзя. Ребенок должен видеть только чистые, кошерные вещи, а не скверну».
— А Моше? — еще успел спросить Пьетро. Женщина, отрезав: «Моше тут больше не живет», — закрыла калитку.
— Он возвел очи свои и взглянул, и вот, три мужа стоят против него. Увидев, он побежал навстречу им от входа в шатер и поклонился до земли, и сказал: «Владыка! если я обрел благоволение пред очами Твоими, не пройди мимо раба Твоего; и принесут немного воды, и омоют ноги ваши; и отдохните под сим деревом», — смешливо пробормотал юноша. Пьетро взглянул на ешиву: «Ладно, это потом. Надеюсь, Горовицы меня не выгонят».
Он зашагал дальше. Оказавшись на пустой, совсем маленькой улочке, оглянувшись, юноша почесал в голове: «Кажется, это здесь. Только странно, дверь открыта».
Пьетро заглянул внутрь — в сумраке были слышны чьи-то приглушенные голоса. Пахло свежим деревом, какими-то цветами. Он, покашляв, позвал: «Господин Горовиц!»
— Проходите, — раздался женский голос. Она появилась из полутьмы — маленькая, ладная, в темном, строгом платье. Светлые косы падали на плечи. Огромные, голубые, заплаканные глаза взглянули на него. Девушка недоуменно спросила: «Кто вы?».
— У них горе, — понял Пьетро. «Господи, неужели умер кто-то? Какая красавица, я и не видел никогда таких девушек».
— Пьетро Корвино, — пересохшими губами сказал он. «Я ваш кузен, из Лондона. Мне нужен господин Аарон Горовиц. Извините, если я не вовремя…»
Рахели вскинула голову — у него было доброе, мягкое, красивое лицо, серо-зеленые глаза ласково смотрели на нее. Она всхлипнула: «Я Рахели, его старшая дочь, господин Корвино. Папа спит. Он устал и плохо себя чувствует. Мы только что похоронили маму, — Пьетро с ужасом увидел, как по ее белой щеке ползет слезинка.
— Госпожа Горовиц, — он напомнил себе: «Нельзя ее касаться, нельзя. Господи, я бы так ее хотел обнять, утешить…».
— Госпожа Горовиц, мне очень, очень жаль, — Пьетро поклонился. «Простите, пожалуйста. И, конечно, я все сделаю…»
Вторая девушка, — лет тринадцати, темноволосая, перевесилась через перила:
— Я Батшеву переодела, теперь она гулять хочет. Ханеле ушла, ей еще к бедным надо, а госпожа Сегал только к ужину появится, для мужчин готовить. Она кого угодно своим нытьем изведет, Рахели.
Старшая сестра неловко улыбнулась: «Это наша младшая, Батшева. Вы простите, ей восемь лет, она на улицу хочет, а нам нельзя…»
— Я знаю, — Пьетро вздохнул.
— Вам можно выходить из дома, только когда шива закончится. Вот, — он порылся в своей суме и достал пакет. Пьетро положил его на сундук, что стоял в передней: «Это письма вам, из Лондона, из Америки…Я могу погулять с Батшевой, госпожа Горовиц, — он покраснел. «Если вы мне доверяете…»
— Я хочу, — раздался звонкий голос сверху. Белокурая девочка спустилась по лестнице и протянула Пьетро ладошку: «Хочу с ним».
Рахели слабо улыбнулась: «Если вас это не обременит, господин Корвино…»