Страница 336 из 365
— Де ла Марки, — Джоанна приподнялась. Найдя на полу коробку с сигарами, женщина закурила.
— Они, — продолжила Джоанна, — тоже голландцы. Однако ты мне говорил, что у вас там, в Арденнах — их до сих пор сеньорами считают».
— Да, — неохотно отозвался Поль. Они лежали в постели. Поль наотрез отказался переезжать из своей каморки в более просторную комнату.
— Студент, не студент, — хмуро сказал юноша, — а кузницу я пока бросать не буду. У меня, хоть и есть стипендия, но все равно деньги надо откладывать. На черный день. И в кассу революции надо взносы делать. И тебе подарки дарить, — он улыбнулся и провел губами по ее плечу. «Хоть ты ничего, кроме книг не принимаешь, любовь моя. Так вот, де ла Марки, — он вздохнул, — они здесь шесть сотен лет живут, да и раньше они тоже католиками были. Сеньор есть сеньор, — Поль развел руками, — голландец он там, или кто еще. Мы все сделаем бескровно, вот увидишь. Король отсюда сбежит на север, мы выберем нового короля, своего…»
— Полумеры, — ядовито заметила Джоанна. «Надо сразу создавать демократическую республику. Хотя, — она задумалась, — сначала мы посмотрим, как все пройдет во Франции. Там вряд ли удастся отказаться от монархии. Если она будет конституционной, это уже начало. А вообще…, - она осеклась. Поль, спокойно, заметил:
— А вообще, если в России все пройдет так, как надо, то нам станет значительно легче. Только вот зря ты меня туда не берешь, — он усмехнулся, — я бы себе комнату снял, никто бы ничего и не узнал.
Джоанна вздохнула: «Это я могу путешествовать без подозрений. У меня два паспорта, на две фамилии. Ты, мой дорогой, уже в списках тех, кем интересуется полиция. Скажи спасибо Деборе, это от нее сведения. Сиди в Брюсселе, ходи на лекции и жди нас».
— Буду, — только и ответил Поль, обнимая ее.
В дверь позвонили. Степа, соскочив с подоконника, дернул Мишеля за рукав домашней, бархатной куртки: «Мама пришла! Ты не грусти, — он склонил набок рыжую голову, — скоро они вернутся, и твоя мама, и мой папа. Может быть, даже к Рождеству, подарки нам привезут».
Юджиния стояла в передней, на собольей, высокой шапочке виднелись хлопья не растаявшего снега. Она наклонилась и расцеловала детей: «Сейчас бабушки и дедушки приедут, будем пить чай. А потом заниматься».
Степе нравилось, когда мать учила его музыке. В гостиной стоял рояль розового дерева — подарок его крестного отца, императора Александра. Мать сажала его на колени и ласково показывала мелодии. Степа уже умел играть La Marmotte. На именины он получил ноты, переписанные рукой Бетховена, с посвящением: «Юному Стефану, сыну моей лучшей ученицы».
Дети побежали в гостиную. Юджиния оглянулась — на лестнице пока было тихо: «Вечером письмо от Пети прочту. Правильно он сказал, уезжая — незачем родителей наших волновать, они пожилые люди. Междуцарствие долго продолжаться не может, рано или поздно Николай решится объявить себя императором. Жаль, конечно, его величество покойного — он был разумным правителем. Николая не любят ни дворяне, ни армия. За ним и не пойдет никто».
Юджиния сняла шапку. Посмотревшись в зеркало, она скинула шубу в руки горничной: «Чай накрывайте, пожалуйста, Татьяна Ильинична. Я пешком пошла, а их превосходительства в карете едут. Там сугробы, она медленно двигается, — женщина улыбнулась и подошла к столику: «Розы с утра доставили?»
В серебряной вазе стояли пышные, винно-красные цветы. «Каждую неделю, — усмехнулась Юджиния, — больше тридцати лет. Тетя Тео говорила, он ей всего одну записку за это время написал. Ненавязчивый человек».
Она вспомнила последний концерт в Царском Селе — еще летом, и пристальный, настойчивый взгляд голубых, холодных глаз великого князя Николая Павловича. Его жены в зале не было — великая княгиня совсем недавно родила четвертого ребенка. Николай настоял на том, чтобы переворачивать ей ноты: «Даже если я и сделаю ошибку, Евгения Петровна, вы так божественно играете, что никто ничего не заметит».
От него пахло кельнской водой, у него была большая, сильная рука с длинными пальцами. Юджиния подумала: «Все равно, он никогда не сядет на престол. Следующим царем будет Константин, а потом — сын Николая. Если у Константина не будет законных детей, конечно».
Сейчас Юджиния, подождав, пока горничная уйдет, хмыкнула: «А вот как получилось. Константин, по слухам, тайно отрекся от престола. Это нам только на пользу пойдет».
У вазы лежал конверт, на котором изящным почерком, было написано: «Мадемуазель Бенджаман, в собственные руки».
Юджиния взглянула на него: «Где-то я видела этот почерк». Она опустила записку — на лестнице уже слышались голоса родителей.
После чая невестка села за рояль, устроив рядом детей. Тео прошла в свою спальню. Она потрогала конверт. Почерк был тот же, что и почти тридцать лет назад — красивый, решительный, твердый, с чуть наклоненными вправо буквами.
Женщина посмотрела на икону Богородицы, что стояла на ее туалетном столике. Отчего-то перекрестившись, зашуршав пышными юбками пурпурного шелка, Тео опустилась в кресло. «Петя сказал, — вспомнила Тео, — из Киева дальше поедет. Его приятель там полком командует, его превосходительство Муравьев-Апостол. Повидается с ним, заберет Джоанну и вернется домой. Скорей бы, Господи, мы уж и соскучились, — она вздохнула и повертела в руках записку.
— Марта им пистолет показывает, — услышала она ласковый голос мужа. «И о Вандее вспоминает, и она, и Питер. Я тоже, — Федор наклонился и поцеловал ее темные волосы, — кое-что им рассказал, из тех времен. Как я Мишеля и тебя из Парижа увозил. Это от него? — Федор посмотрел на конверт. «Почерк какой-то знакомый».
— Да, — Тео медленно вынула письмо, — я все никак понять, не могу, где я его уже видела. На первой записке, но ведь и потом тоже. Теодор, — она положила на колени листок, — так и не развернув его, — Теодор, но ведь если он тридцать лет не писал, то… — темные глаза посмотрели на Федора. Тот подумал: «Господи, каждый раз, будто там, на сцене я ее вижу. С первого взгляда и навсегда».
Букет белых роз стоял на ореховом столике у постели. Тео вздохнула и начала читать — глубоким, красивым голосом.
— Моя дорогая мадемуазель Бенджаман! Простите, что я к вам так обращаюсь, но, когда я вас встретил, вы еще выходили на сцену под этим именем. Я позволю себе смелость называть вас именно так. Моя жизнь подошла к своему концу. Покидая этот мир, я должен признаться, мадемуазель Бенджаман, что я был счастлив только сознанием того, что вы существуете в нем. Спасибо вам за то, что вы дали мне прикоснуться к вашему таланту. Это, к сожалению, последние цветы, которые я вам посылаю, мадемуазель Бенджаман. Да хранит вас Господь, — вас и ваших близких. Знайте, что я оставил своему брату распоряжение — всегда и во всем помогать вашей семье. Остаюсь вашим преданным слугой и почитателем, с неизменным уважением и вечной любовью. Александр.
Она, так и держа письмо в руке, расплакалась — крупными, быстрыми, прозрачными слезами. Тео вспомнила высокого, белокурого юношу, что стоял за кулисами Эрмитажного Театра с букетом роз. Стерев слезы со щек, помотав головой, она шепнула: «Теодор…, Так это был он, все это время…, Господи, — Тео перекрестилась, — вечная ему память.
Федор встал на колени и обнял жену: «Я его понимаю, любовь моя. Понимаю, правда. Я ведь тоже с той поры, как в первый раз тебя увидел, больше и думать ни о ком не мог, никогда. Иди ко мне, — он поцеловал ее гранатовые, сладкие губы, вдохнул запах роз. С порога раздался звонкий голос Степы: «Бабушка, дедушка! Бабушка Марта рассказала мне о моем крестике — ему две сотни лет».
— А то и больше, — Федор поднялся, опираясь на трость, — он все еще прихрамывал: «Господи, уже и нет никого. Иосиф погиб, Мишель тоже, Давид умер. Они меня спасли тогда. А я живу, восьмой десяток мне, а живу. Увидеть бы, как Степа растет, с другими внуками повозиться. Моше, бедный, тоже погиб, Хоть сын его женился, дети появятся. У Аарона ребенок, на старости лет».