Страница 310 из 365
— Хорошо выглядишь, — только и заметил Джон, оглядывая юношу. «Сразу видно, отдохнул, на море побыл». Маленький Джон только пробормотал что-то. Отец успокоил его: «Не буду, не буду говорить. Вы потом съездите к Веронике, на племянника посмотрите».
— Обязательно, — ответил сын. Ева вышла на ступени, что вели в сад, и герцог шепнул юноше: «Все у вас хорошо будет. Я тоже, как мать твою первый раз увидел, там, в Ренне, на рынке, сразу понял, без нее мне жизни не будет. И еще с одной женщиной так было, там, — он махнул рукой, — в Америке, как я еще мальчишкой кочевал. Умерла она, — герцог вздохнул и поднялся. По дороге в дом он ласково поцеловал невестку в лоб. Ева, присев на скамейку, взяв руку мужа, робко спросила: «Джон, милый, как же это будет? Твоя мама, моя мама…»
— Они не расстроятся, — уверил ее юноша. Оглянувшись, — отца уже не было в саду, — он попросил: «Поцелуй меня, любовь моя, пожалуйста».
Он почувствовал прикосновение ее губ, и вспомнил прохладный ветер с моря, алый закат над серыми волнами, и ее шепот: «Я и не думала…, не думала, что там — все правда, Джон».
— Где? — он все никак не мог оторваться от нее, обнимая ее всю, устроив в своих руках, целуя белокурые, тяжелые, пахнущие лавандой волосы.
— В «Песни песней», — тихо ответила жена. «Я ее читала, — она покраснела, — чтобы знать…»
— А сейчас я тебе ее почитаю, — Джон прижался губами к ее уху и прошептал: «Как ты прекрасна, возлюбленная моя, как ты прекрасна. Очи твои — очи голубиные». Он поцеловал нежные веки, длинные ресницы и Ева, вдруг, сказала: «Мне папа говорил. Когда король Яков заказал новый перевод Библии, то «Песнью песней» занимался тот самый преподобный отец ди Амальфи. Тот, что был католиком, и отказался от сана, чтобы жениться на любимой женщине. Как мой дедушка, преподобный отец Корвино, только он не успел. Это отца ди Амальфи слова, английские».
— Они очень правильные — улыбнулся Джон: «А как это на святом языке будет, ты ведь знаешь его?».
Ее голос неожиданно стал низким, страстным, Ева чуть приподнялась. Он, любуясь ей, взяв ее лицо в ладони, шепнул: «Голубка моя. Господи, как я счастлив, Ева, как я счастлив тобой».
— Не расстроятся, — твердо повторил Джон. На зеленую траву сада порхнул серый голубь. Они, так и, держась за руки, замерли, глядя на птицу.
Обед был накрыт в большой столовой. Изабелла, усаживая всех, спросила: «Ты, Теодор, тоже в Лондон поедешь?»
— Конечно, — усмехнулся Федор, — я по жене соскучился. И юного Бенедикта заберу. Ты, Мирьям, — он кивнул женщине, — тоже езжай, с Антонией. Скоро из Парижа все вернутся, хоть сына моего повидаешь, и жену его.
Он привстал и позвал: «Бен, Тони, идите уже, наконец! Отправляться скоро».
Бенедикт устроился на скамейке рядом с девочкой. Та, накрутив на палец каштановый локон, улыбнулась: «Но ты ведь приедешь, на Рождество, из Кембриджа? Бабушка Мирьям только следующей весной в Америку отплывает, а я здесь остаюсь. Дедушка Джованни будет со мной заниматься, а потом учителей наймет».
Бен искоса посмотрел на нее. Тони, дрогнув ресницами, добавила: «Пьетро такой хорошенький! Он на дядю Франческо похож, только глазами в тетю Веронику».
Они помолчали, теплый ветер с реки шевелил верхушки деревьев. Бен, наконец, заметил: «Приеду, конечно. А ты сейчас на мою сестричку посмотришь, Мэри. И вообще, — он повозил ногой по траве, — я очень рад, что мы познакомились, Тони».
У нее оказалась светлая голова — она легко решала математические задачи. Когда Бен удивился этому, девчонка небрежно сказала: «Мой дед — Антуан Лавуазье. Жаль только, что женщинам нельзя слушать лекции в университетах, я бы непременно — пошла учиться. Но бабушка Мари-Анн мне объяснила, что можно быть помощником ученого, как она была. Я так и сделаю».
Они сидели вместе над чертежами парового двигателя. Тони на удивление быстро схватывала. Как-то раз, она весело проговорила: «На паровом катере я уже была, в Америке, а вот на самодвижущейся тележке — нет. Покатаешь меня?»
— Непременно, — уверил ее Бенедикт. Он посмотрел на сияние полуденного солнца за окном: «Обещаю, на первом пассажирском рейсе ты будешь стоять на локомотиве, Тони».
— Я запомню, — пообещала она, и улыбнулась, — широко.
— Зуб шатается, — пожаловалась она сейчас, поднимаясь. «А где бабушка Марта и тетя Рэйчел?»
— В церковь поехали, — Джованни вышел в сад. «Заберут Аарона с занятий и вернутся сюда». Когда все уже сидели за столом, герцог подумал: «Правильно. Вернемся в Лондон, Мадлен и Рэйчел все узнают, а большой свадебный обед устроим, когда все из Парижа приедут».
Он подождал, пока Теодор нальет ему шампанского и шепотом уверил жену: «Один глоток, не больше, не волнуйся, пожалуйста».
Джованни встал. Оглядев семью, подняв бокал, он рассмеялся: «Дорогие мои, выпьем за моего внука, маленького Пьетро, пусть он растет здоровым, умным мальчиком, и радует отца с матерью».
Франческо почувствовал, как мать, под столом, берет его за руку. «Не плачь, мамочка, — сказал он, одними губами. «Все, все закончилось».
— Потом принесу Веронике поесть, — напомнил себе Франческо, — и нарисую ее, с маленьким. Господи, как нам Рэйчел благодарить, что Пьетро покойный, что она, вот уж истинно — праведники».
Наверху, в спальне, кормилица устроила ребенка в руках у Вероники: «Он сытый, долго проспит. И вы спите, миссис Вероника, все же в дороге были. Не волнуйтесь ни о чем, молока у меня много, и сыночек у вас спокойный, тихий мальчик».
Он и вправду был спокойным. Он улыбался, узнавая мать и отца, и уже хорошо держал головку. Пьетро приник к груди Вероники и засопел. Женщина, нежно гладя сына по спине, шепнула: «Спи, мой сыночек, счастье мое». А потом и она задремала. Кормилица перекрестила их и закрыла дверь спальни: «Пять лет у нее детей не было, бедная женщина. Конечно, они сейчас на мальчика не надышатся. Ничего, — она улыбнулась, — вырастет, и будет их радовать. А семья у них большая, дружная. Вот и славно».
Она подошла к окну и посмотрела на зеленые ивы, на тихую Темзу: «Мальчику здесь привольно расти будет, в деревне».
Марта опустилась на колени и смахнула палые, желтоватые листья с могильных плит: «Все хорошо, милые, вы спите спокойно. Дитя новое родилось, мальчик, здесь его и крестить будут».
Камни покрывали пригорок. Марта, распрямившись, посмотрела наверх, — огромный, мощный дуб поднимался в голубое небо. «Как Мартин и Сидония вернутся из Парижа, — хмыкнула женщина, — надо будет Сиди сюда отправить, в деревню. Наверняка ведь, — она почувствовала, что улыбается, — не вдвоем они приедут, а втроем. И Юджиния тоже».
Она прислонилась к ограде кладбища: «Как их много. Кроу и, ди Амальфи. Холланды там, в Оксфордшире лежат, Иосиф у себя, в Амстердаме, в Париже склеп семейный, в Америке могилы, в Иерусалиме, в России…, И меня с Питером тут похоронят. Это если мы, как первая миссис Марта и адмирал, в море свою жизнь не закончим».
Марта, оглянувшись, — на кладбище никого не было, — сняла шляпу, и подставила бронзовый затылок теплому солнцу. Она стояла, закрыв глаза, и думала о том, что Элиза с Майклом осенью уедут в Кембридж, но на Рождество вернутся.
— Мэри к той поре и садиться начнет, наверное, — Марта улыбнулась.
Она думала о том, что Мирьям на зиму остается в Лондоне, а, значит, у них будет опытная акушерка под рукой — на всякий случай. «Надо будет потом в Санкт-Петербург съездить, как внук родится, или внучка, — велела себе Марта. «Все спокойно, наследница престола у нас есть, войны закончились, можно и семьей заняться».
Она перекрестилась, и, подойдя к большому, серому камню, погладила надпись: «Ты не беспокойся, — тихо сказала Марта, увидев перед собой стройную, изящную, женщину, в мужском камзоле, что смотрела на нее, повернув голову, — не беспокойся. Все в порядке с нами, и так дальше будет, обещаю».
Марта, взглянув на открытые двери церкви, пробормотала: «Что-то они долго».