Страница 302 из 365
Бен появился в дверях. Юноша, отложив Библию, велел себе: «Никому ничего не говори. Папа знает, а маму волновать не надо. У нее и так много хлопот. Вероника ребенка ждет, Джоанна нашлась, наконец-то. Папа ей напишет, со Святой Елены, и я тоже — как до Австралии доберусь».
Они вышли в жаркий, августовский полдень. Джон, глядя на зеленую, медленную Темзу, вдохнул запах цветов: «Через пять лет я вернусь, непременно. Может, — он рассмеялся про себя, — в Австралии встречу девушку, что мне по душе придется. Есть же там девушки, не могут не быть».
На круглом столе орехового дерева горели серебряные подсвечники, пахло розами. Два букета, белый и винно-красный, стояли в серебряной вазе. Джованни, разливая чай, только усмехнулся: «Как вы, Теодор, сюда приехали, так каждую неделю цветы доставляют. И в Америке так было?»
— Конечно, — Федор принял чашку. «Я тебе больше скажу, и в Брюсселе так будет, я уверен. Не знаю, — он взглянул на красные розы, — что это за поклонник такой, но их четверть века почти присылают».
— Ты ведь, — задумчиво спросил Джованни, — ты больше сорока лет ей, — он махнул рукой в сторону двери, — цветы даришь, да?
— Сорок два, — ответил Федор. «Как увидел ее в первый раз, в Comedie Francais, так и дарю. И до смерти моей так буду делать». Он искоса взглянул на Джованни. Понизив голос, мужчина добавил: «Не волнуйся, у тебя уже правнучка есть, и внук тоже появится. Или внучка. Мирьям опытная акушерка, их там, — он показал за окно, — много будет. Франческо тоже рядом. Все пройдет отлично».
Джованни помешал чай и сердито вздохнул: «Я тоже хотел поехать, но здесь Тони, Аарон, девочки. Надо кому-то за ними присматривать. Где там они? — дверь открылась. Марта, внеся яблочный пирог, деловито сказала: «Диана с младшими, играет с ними. Мадлен помогает Мирьям собраться, мы поедем скоро. А эти, — она чему-то улыбнулась, — по саду гуляют, сейчас придут».
— Вы пишите, — велел Джованни, когда Марта и Тео уселись за стол. «Гонца пошлите, как там…, - он не закончил. Марта, бодро заметила: «Все будет хорошо, милый».
Французское окно было распахнуто. Она увидела пару, что сидела на скамейке: «Пора детей звать, Бенедикт все шпагу рассматривает, что ли?»
— Очень красивая, бабушка Марта, — Бен стоял на пороге. «Это того самого Ворона, что в Картахене погиб, еще во времена королевы Елизаветы? Я думал, что это легенда все, песни же поют, — юноша покраснел, — о нем, о Вороне?»
— Отчего же легенда? — расхохотался Федор. «У нас в России меч есть родовой, ему чуть ли не восемь веков».
Бен вспомнил ласковый голос отца: «Этот медальон твой дедушка подарил бабушке твоей, моей маме, как поженились они. Он магометанин был, поэтому здесь, — отец указал на тусклое, старое золото, — арабские буквы. Кольцо, — Майкл раскрыл медальон, — это я для твоей мамы сделал, из метеорита».
Бен осторожно прикоснулся к серому металлу: «Так значит, это внеземное, папа?».
Отец помолчал, глядя куда-то вдаль, на алый, зимний закат над лондонскими крышами. «Внеземной минерал, — согласился он. «Наш с тобой предок, Джордано Бруно, писал о множественности обитаемых миров, его из-за этого на костре и сожгли». Оотец вздохнул: «Не только из-за этого, конечно. По совокупности деяний, так сказать. Жил бы я в те времена, меня бы, наверное, тоже сожгли. И дядю Джованни, и дядю Теодора, и месье Лавуазье, хоть мы все в Бога и верим. Но сейчас, — Майкл надел медальон, — сейчас другое время, милый. И хорошо, что так. Потом, — он потрепал сына по голове, — тебе его отдам, и кольцо тоже».
— А Тони, — Бен принялся за пирог, — Тони внучка месье Лавуазье. Вот оно как.
— Джон, Ева, — услышал он голос бабушки Марты, — идите сюда, попьем чаю, и нам уезжать надо. Диана уже здесь.
— Здесь, — согласилась девочка, усаживаясь за стол. «Они, — Диана указала на потолок, — спят уже. Я с детьми умею обращаться, — девушка рассмеялась, — я дома, в Лидсе, целый класс малышек учу. Они еще младше Тони и Аарона».
Диана обвела глазами стол: «Только трое взрослых останется. Может, притвориться, что я заболела? Тяжело. Здесь госпиталя нет, меня в Лондон повезут. Я сбегу из больницы и доберусь до Дьюкс-плейс. Спрошу, как пройти, ничего страшного. Хватит, — девочка нарочито спокойно размешала сахар в чае, — дедушка мне все объяснил, и письмо из раввинского суда прислал. Я еврейка, и всегда ей буду. Покажу документы равю Гиршелю и попрошу, чтобы меня отправили в Иерусалим. В жизни, — Диана зло, незаметно ударила носком туфли ножку стола, — в жизни больше в этот Лидс не вернусь. У мамы Ева есть, Аарон — ничего страшного».
Она вспомнила бесконечные, темные зимние утра, холод в большом зале приюта. Мать стояла за кафедрой, оглядывая ряды воспитанниц — в серых, грубых шерстяных платьях, в холщовых чепцах, с опущенными головами.
— Чтобы также и жены, в приличном одеянии, со стыдливостью и целомудрием, украшали себя не плетением волос, не золотом, не жемчугом, не многоценною одеждою, но добрыми делами, как прилично женам, посвящающим себя благочестию, — гремел голос матери. Диана подумала: «Я помню, когда папа был жив — она носила жемчуг, золотой крестик, кольца…, А теперь все продала, пожертвовала на сирот. Интересно, — девушка хмыкнула, — о том, что женам запрещается в церкви говорить, она умалчивает».
Мать выступала в церквях, — часто, — читала проповеди, собирала деньги. Ее называли праведницей, епископ вставал в ее присутствии. Она часто брала Еву и Диану в поездки. Рэйчел выводила девочек к алтарю, — одетых в траур, — и сильным, горьким голосом говорила: «Невинные души, потерявшие своего отца и пастыря, будут молиться за вас, господа».
Они с Евой помнили отца — он был веселый, добрый и умел так читать с ними Библию, что девочкам было всегда интересно. Он рассказывал им о Святой Земле, о Марокко, а мать только морщилась: «Все они язычники, идолопоклонники».
Диана, как-то раз, осмелев, заметила: «Евреи вовсе не идолопоклонники, мама. Христианство родилось из еврейской веры, а магометане поклоняются Аллаху, единому богу. Тетя Изабелла рассказывала».
Мать тогда велела ей переписать все Евангелие, от руки. Рэйчел сухо заметила: «Ты должна больше думать об Иисусе, и меньше о том, что тебя не касается».
— Дело не в работе, — сказала себе Диана, отрезая пирог, — работы я не боюсь, могу и стирать, и убирать, и готовить, и за детьми ухаживать…, Просто, — она опустила рыжие, длинные ресницы, — я хочу вернуться домой.
Ей даже снился Иерусалим — залитые солнцем, каменные улицы, Стена, о которой ей писал дедушка, и цветущее гранатовое дерево.
— Может быть, — Диана вздохнула, — к Хануке туда доберусь. Она знала о праздниках. Дома были книги, написанные учителями отца, кембриджскими профессорами. Диана, улучив минуту, запершись на ключ, читала о Новом Годе и Дне Искупления.
— А Библию, — она усмехнулась, — Библию, я, наверное, лучше многих раввинов помню. Все Псалмы наизусть. Зря, что ли, с шести лет мама нас заставляла их учить?
Он взглянула в сад, и увидела, как старшая сестра поднимается со скамейки.
Он еще никогда не видел таких девушек. Ева шла к дому, перед ним, и Джон подумал: «Она вся, как цветок, правильно». Она была высокой, выше его, стройной. Большие, голубые глаза, окаймленные темными ресницами, смотрели нежно и доверчиво, белокурые косы падали из-под черного чепца на узкую спину.
Когда они сидели на скамейке, Джон велел себе не смотреть на нее, но все было тщетно. Он видел тонкие запястья, охваченные глухими рукавами траурного платья, и чувствовал, как у него бьется сердце — часто, прерывисто.
— Я ведь покраснел, — понял он, — наверняка, покраснел. А если мама заметит? Хотя нет, она сейчас только о Веронике и думает. А вот тетя Марта…
Он рассказывал ей о Париже, Вене и Берлине. Ева, немного грустно, проговорила: «Мы и не были нигде. Только в Лидсе и Лондоне, один раз, когда папа погиб. Мы тогда еще маленькие были, и потом, когда кузина Сидония венчалась. И все». Розовые губы улыбнулись: «Еще в Манчестере, в Ньюкасле. У нас, на севере, но это неинтересно, лорд Джон».