Страница 141 из 365
— Иди, — велел ему Канджи. «Построй помост для меня…к утру… — он закашлялся и перевернулся на бок.
Над прерией поднималась тонкая полоска рассвета, когда Менева зашел в палатку. Он постоял, глядя на шамана. Тот, казалось, спал, только темные, похолодевшие глаза были открыты. Менева нагнулся. Отрезав седой локон, мужчина осторожно опустил его в кожаный мешочек.
Он не мог быть Хранителем Души — он был воином, а Хранитель был обязан не брать в руки оружия, целый год, пока душа умершего искала и находила свой приют на Дороге Духов. Потом, когда Черный Волк дойдет до гор, он найдет кого-то из родственников Канджи, кто согласится целый год заботиться о душе шамана. Будет убит бизон, люди соберутся, чтобы разделить его мясо, а седые волосы завернут в кусочек шкуры.
Целый год они будут висеть под потолком типи — Хранитель не должен был приглашать в него дурных людей, или вести неподобающие разговоры. Когда положенный срок истечет, семья соберется снова. Люди попросят душу помнить тех, кто остается на земле. Мешочек раскроют. Канджи устремится вдаль, по Красной Дороге, по тому последнему пути, что ждал каждого сиу.
Менева завернул тело в шкуры и легко вынес наружу. Помост был уже построен. Ночью он сходил в маленькую рощу, что виднелась на горизонте, и принес оттуда ветки. В лесах они привязывали тела к деревьям. Здесь, на бесконечном пространстве прерии, их укладывали ближе к небу. Солнце, ветер и грифы очень скоро не оставляли ничего от человеческого тела.
Черный Волк поднял голову. Стервятники черными точками уже кружились в еще сером, туманном небе раннего утра.
— Хорошо, — только и сказал он. Менева уложил тело на помост. Он, хоть и не был шаманом, не был семьей — но Канджи растил его и заботился о нем. Менева взял свой нож. Он легко отрезал косичку — те, кто скорбели, носили короткие волосы. Мужчина затоптал костер. Взяв пригоршню горячего пепла, Менева размазал его по лицу. Лезвием ножа он сделал короткие насечки на смуглых, сильных руках и втер туда золу.
Кровь остановилась. Менева, легко разобрав палатку, пристроив себе на спину аккуратный сверток, огляделся. Его нож и томагавк висели на поясе, угли костра уже не дымились. Он в последний раз посмотрел на помост и свистнул. Вороной жеребец, что пасся в прерии, вскинул красивую голову и коротко заржал.
Менева легко вскочил в покрытое тканым одеялом седло. Он медленно поехал на запад — одинокая точка на пустынной, без конца и края, равнине.
Миссисипи — широкая, темно-зеленая, медленно текла на юг, в низких, покрытых травой берегах. Хаим посмотрел на русую и белокурую головы — дети купались. Он весело крикнул: «Вы там посинели, наверное, вода холодная еще!».
Тони, с закрученными узлом, мокрыми, волосами, чихнула: «Мы с мамой на рассвете сюда ходили, дядя Хаим! Она Миссисипи переплывала!»
— Не сомневаюсь, — усмехнулся Хаим. Опустившись на траву, прислонившись к стволу дерева, он покрутил головой: «И не скажешь ей ничего. Стреляет, как лучший офицер, с конем и лассо управляется, как индейцы, плавает…, Ладно, — он посмотрел на прерию, что уходила на запад, — далеко она забираться не будет, а дня через два я ей навстречу поеду. Может быть, и разузнает что-то о Черном Волке».
Он чиркнул кресалом и достал из кармана своей замшевой, индейской куртки, аккуратно сложенное письмо.
— Милый мой мальчик! — писала мать. «У нас все хорошо. Натан на отличном счету в прокуратуре…»
Хаим затянулся сигарой:
— Натан, как я домой на Хануку приезжал — довольный ходил. Наверняка, любовницу себе нашел. В столице это просто, у всех чиновников жены скучают. Но у меня такого не будет. Батшеву сюда привезут, и мама с нее глаз не спустит. Я буду приезжать, пару раз в год, с детьми возиться…, - он вдохнул сладкий запах прерии. Улыбнувшись, Хаим взял письмо от невесты.
Почерк был школьным, робким. «Дорогой кузен Хаим, — читал он, — у нас все в порядке. У моей сестры Малки уже три девочки — Сара, Ривка и Рахель. Ваша кузина Элишева и ее муж Моше купили старый дом, рядом с нами. Сейчас его перестраивают. Их мальчику, Исааку, два годика. Свекровь Элишевы, госпожа Судакова, живет с ними. Я за ней присматриваю, когда Элишева уходит к пациенткам. Она понемногу поправляется…»
Хаим свернул письмо:
— Мама права, конечно. Хупу поставим в Нью-Йорке, а потом Батшева будет сидеть дома и воспитывать потомство. У сестры ее уже трое детей. Мама порадуется внукам. Для Натана она все хочет невесту из Европы выписать, — он поднялся: «Вылезайте, мне надо проверять припасы для экспедиции! Вы после обеда можете лошадей взять!»
Тони, шмыгая носом, вытащила Дэвида за руку на берег и застучала зубами: «Дядя Хаим, можно ваше ружье? Мне надо грифа подстрелить. Один как раз на дереве сидит».
Хаим только потрепал ее по голове. Он, почти не целясь, выпустил заряд в птицу. «Я тоже так стрелять буду, — Дэвид посмотрел на мужчину с восхищением. «Когда вырасту».
— Ты станешь дипломатом, — Тони подхватила стервятника за шею. Брат сочно ответил: «Еще чего!»
— Обедать, — велел Хаим. Они, втроем, пошли к деревянному, высокому частоколу, что окружал лагерь.
Менева сидел у костра, глядя на огонь. Вода закипела. Он развязал мешок бизоньей кожи, бросив в котелок вяленое мясо. Когда он жил в горах, ребенком, Канджи приучал его подолгу обходиться без пищи. Они поднимались к самым вершинам. Там не было ничего, кроме голых камней, серых, тяжелых облаков и холодного ветра.
Канджи показал ему волшебную долину. Там из-под земли били горячие источники, в теплых озерах, можно было купаться даже зимой, когда вокруг лежал снег.
Менева закрыл глаза и вспомнил тусклый блеск золота. Крупинки лежали на смуглой руке подростка. Он восхищенно спросил у шамана: «Можно его черпать прямо из реки?»
Канджи улыбнулся и подвел его к скале. Золотая жила рассекала гранит. Менева знал, где в горах можно было найти сверкающие, разноцветные камни. Повертев в руках свою короткую трубку, он оглянулся на палатку:
— Дойду до гор и позабочусь о душе Канджи. Потом соберу своих воинов и отправлюсь обратно на восток. Белых здесь быть не должно, это наша земля. Сожгу все, что они построили, а потом буду ждать. Она придет, я знаю. Шаман не мог ошибиться. И надо найти сестру…
Он почти не помнил отца — только суровое, иссеченное шрамами лицо, холодные, пронзительные голубые глаза. От него пахло кровью и силой.
— Сестра, — задумался Менева. Нахмурившись, он увидел угольно-черные волосы и бусы из сухих, красных ягод на белой шейке.
Менева покачал головой: «Я даже не знаю, как ее теперь зовут. Но я обещал ее найти. Это наша кровь, она должна вернуться домой».
Он снял с огня котелок. Взяв костяную ложку, что висела у него на поясе, мужчина насторожился — вороной конь поднял голову и коротко заржал.
— Всадник, — прислушался Менева. «Едет с востока».
Он, на всякий случай, придвинул к себе ружье. Индейцы предпочитали лук и стрелы, но еще со времен первой битвы, — в пятнадцать лет, — Черный Волк понял, что не след отказываться от оружия белых. Почти все его воины умели им пользоваться.
— Кто бы это мог быть? — хмыкнул Менева. «Индейцы на западе. Здесь великая река в двух днях дороги, часто попадаются разъезды белых. Если белый, я его убью. Нет, — он замер, — я не могу никого убивать. У меня на руках душа Канджи. Я, хоть и не Хранитель, но, все равно, не должен так себя вести».
Это был белый, но в индейской одежде, на гнедом, сухощавом жеребце.
— Хороший конь, — Менева полюбовался лошадью, — выносливый, сразу видно.
Белый человек спешился поодаль. Потрепав коня по холке, всадник что-то ласково ему сказал. Менева посмотрел на него — он был высокий, стройный, оружия видно не было. Рыжая голова горела огнем в полуденном солнце.
— Что он мне сделает, — усмехнулась Констанца. «Юноша, чуть за двадцать, наверняка, просто охотится. У него костер горит, в котелке что-то варится. Ни один индеец не будет нападать на гостя, у них так не принято».