Страница 107 из 365
Ханеле безмятежно улыбнулась: «Это не его дитя». Больше она ничего не сказала — только отворачивалась, или уходила.
— А потом родился этот… — злобно прошептал Степан, глядя на дочь и внука.
Ребенка назвали Исааком. Он был темненький, с материнскими, серыми, раскосыми глазами. Он все время улыбался. Только когда его положили на колени деду, — рав Судаков был сандаком на обрезании, дитя зашлось в припадочном плаче, судорожно дергаясь, задыхаясь. И с тех пор, каждый раз, когда Степан приближался к нему — мальчик рыдал, отворачиваясь, пряча лицо.
— Он тебя не любит, — коротко говорила дочь. Мальчик был не таким, как все. В год он еще не ходил, только ползал и сидел, улыбаясь, играя со зверями, которых ему вырезал Аарон.
Проходя по рынку, Степан слышал голоса кумушек: «Святое дитя…, Говорят, разложили перед ним животных, и он сразу выбрал кошерных, а остальных оттолкнул. И это в полгода всего лишь! Когда его мимо мезуз проносят — тянется к ним ручкой, госпожа Сегал…, Не иначе, как…, - женщина понизила голос. Степан зло пробормотал: «Суеверия, мерзость…, Каждый день очередь к этому уроду стоит. Если он кому улыбнется, то это хорошая примета, а если еще и потрогает — то девушка непременно замуж выйдет, а бесплодная родит. И ведь сбывается».
С кормы донесся смех, и он решил:
— Хватит. Я уважаемый человек, глава ешивы, пишу книги…, Мне такой внук не нужен. Она молодая, родит еще. Тем более, наконец-то развелась с этим Горовицем. Как оправится она, выдам ее замуж, и оставлю в Польше. Пусть живет, как знает. А сам вернусь домой, женюсь на Малке, и тогда Горовиц у меня поплачет. А книги, — Степан улыбнулся и вдохнул соленый, морской воздух, — она же с собой рукописи не взяла. Там одних черновиков на два десятка томов.
Он вскинул голову — над мачтами корабля кружилась одинокая чайка. Степан вспомнил балкон, выходивший на гавань Ливорно и ее далекий, нежный голос: «Я вам поиграю, капитан Стефано».
— А я бы мог встать к штурвалу, — он прислонился к борту корабля и погладил бороду. «Не забыл еще, как это делается». Мальчик все смеялся. Степан, почувствовав черную, тяжелую ненависть, поднявшуюся, казалось, из самых глубин его сознания, повторил: «Он мне не нужен. Тем более, что…, Нет, он и говорить-то пока не умеет, и не научится. Но все равно нельзя рисковать. Надо все предусмотреть, как с Леей».
Жена оглянулась и недоуменно спросила: «Авраам, зачем мы идем в арабскую деревню?». Он взял ее под руку и указал на стоящий в отдалении каменный дом: «Там есть очень хороший врач. Я хочу, чтобы он тебя осмотрел».
— Но мне уже лучше, — запротестовала Лея. Ей, и вправду, было лучше. Она пила снадобья, мания не возвращалась, и она почти не плакала. Только когда женщина возилась с Исааком, ее глаза чуть блестели.
Степан вспомнил, как, в день смерти Евы Горовиц, он стоял на той же дороге и повторил: «Просто, чтобы быть уверенным, дорогая».
Жена остановилась. Оглядев его с ног до головы, Лея сказала, туманно, рассеянно глядя вдаль: «Я тебя люблю, Авраам. Помнишь, был дождь, я пришла, увидела… — она осеклась и горько покачала головой: «Это не Ханеле меня прокляла. Это она, теперь я поняла».
— Не думай об этом — ласково попросил Степан, постучав в тяжелую, окованную железом дверь. Потом он просто расплатился с надзирателем, передав ему холщовый мешок с золотом: «Это за два года вперед. Потом будете получать плату каждый год, как положено. И помните, она склонна к самоубийству, нельзя держать окна открытыми».
— Мы ее посадим туда, где нет окон, эфенди, — ухмыльнулся араб. Степан вышел наружу, в сияние осеннего солнца, а в спину ему бился крик: «Нет! Нет! Где мой муж? Авраам, где ты? Выпустите меня отсюда!»
Он надел шапку и быстро пошел прочь, к Дамасским воротам.
— И медальон у нее заберу, — Степан все смотрел на ребенка. «Незачем его оставлять. Выброшу в море, и все. Не приведи Господь, она поймет, как им пользоваться. Если уже не поняла. Я же понял, сразу, как только увидел, — он замер. Голос в голове был другим, незнакомым. «Он понял, — облегченно подумал Степан. «Вероотступник Горовиц».
Ханеле оглянулась. Прикрыв Исаака шалью, отвернувшись от отца, девушка ласково сказала: «Смотри, это море. А в море рыбки».
— Мама! — мальчик прижался темненькой головой к ее груди и зевнул.
— Сегодня ночью, — велела себе Ханеле. Она услышала плеск воды и поморщилась. Исаак захныкал. Девушка, нежно укачивая его, повторила:
— Сегодня. В Одессе вокруг него будет слишком много людей, а тут мы одни. Если все получится, он сойдет на берег собой… — она вздохнула, — настоящим…, А если нет, — в углу алого рта залегла жесткая складка, — то завтра на рассвете корабль будет уже в порту. Нахман там, я его предупредила. Он заберет мальчика и увезет к себе домой. Жене скажет, что сироту нашел. Маленький в семье жить будет, с отцом…, А меня там похоронят, — она вздрогнула, услышав откуда-то детский крик.
Исаак потер глазки и потянулся к груди. Ханеле, закутав его в шаль, быстро спустилась вниз по трапу. Степан проводил их взглядом и поежился — ветер становился холодным, а чайка все вилась над кораблем, что-то клекоча — хрипло, тревожно.
Ей снилась мать. Ханеле знала, что эта женщина, стоящая на берегу широкой, в низких берегах реки, высокая, с растрепанными ветром, черными волосами, — ее мать. Она обернулась. Посмотрев на Ханеле большими, серыми глазами, женщина протянула к ней руку. Шел мокрый снег, небо было дымным, тяжелым, и мать покачала головой.
— Ты не отомстишь, — сказала она. «Но тебе и не надо — просто сделай так, чтобы кто-то отомстил».
Ханеле, ступая босыми ногами по ледяной каше, подошла к ней. Дул, завывал ветер, река была покрыта грязно-серым, в торосах, льдом. Мать погладила ее по голове и задумчиво проговорила:
— Сначала я хотела, — она повела красивой рукой, — уничтожить все это.
Ханеле посмотрела на выстроившиеся вдоль набережной дворцы, на тусклый блеск шпиля какой-то церкви — она поднималась над темными стенами крепости. Мать улыбалась — алыми, тонкими губами. Она пожала плечами и продолжила:
— Но мстить надо не камням, а людям. Так что…, - она усмехнулась. Ханеле услышала грохот, крики людей, дымящуюся лужу крови, что смешивалась с грязным снегом.
— Зачем? — только и спросила она.
Мать обняла ее и шепнула: «Затем, что Господь добр, и милость его вечна, но есть вещи, которые нельзя прощать».
— Лучше помоги мне, — попросила Ханеле. «Сделай так, чтобы отец…., - она осеклась, увидев холод в глазах, матери. Та помолчала:
— Не могу. У меня другие заботы. Я здесь, чтобы свершилась месть, я не вправе вмешиваться еще во что-то. Иди сюда, — она поцеловала дочь в лоб, и оттолкнув ее, добавила: «Делай то, что должно тебе».
Ханеле положила руку на медальон, — он был ледяным, как ветер, что свистел вокруг, — и спросила: «Его писала женщина, да? Как я?»
Мать кивнула и вздохнула: «Она умерла, в разлуке со своим ребенком. Тебе повезет больше». Мать замолчала и пошла прочь — тонкая, медленно пропадающая в сыром тумане, в завесе влажного, бесконечного снега.
— Сейчас, — велела себе Ханеле. «Сейчас ты проснешься, и начнешь. Одна, никто тебе не поможет. Нахман пока такого не умеет. Но будет уметь, конечно. А Исаак…, - она услышала детский плач и помотала головой: «Нет, он спит. Надо оставить его в каюте и пойти к отцу».
За бортом корабля ревел ветер. Степан осторожно прошел по коридору с фонарем в руке и прислушался — в каюте дочери было тихо.
— Надо открыть ставни, — понял он. «Потом скажу, что она забыла их захлопнуть, ребенок проснулся, подполз к ним и выпал в море».
Он нажал на ручку двери. В каюте пахло молоком, дитя лежало в привешенной к потолку, холщовой колыбельке и спокойно спало. Дочь устроилась на койке, на боку, уткнув лицо в сгиб локтя. Степан вспомнил ее совсем девочкой, когда Ханеле брала его руку, и, подложив себе под щеку, шептала: «Папочка, ты у меня самый лучший!»