Страница 101 из 365
Моше жалобно, как ребенок, спросил: «Ханеле…, Мама оправится?»
— Дядя Иосиф сказал, что да, — она, на мгновение, прикоснулась к руке брата, и вспомнила строгий голос отца: «Моше уже девять, тебе нельзя его больше трогать. Когда вы наедине, обязательно открывай и дверь на улицу, и калитку в ограде. Иначе будет нескромно».
— Я за ней присмотрю, — пообещала Ханеле. «Передавай привет, — она понизила голос и подмигнула ему, — нашим друзьям. И семье дяди Иосифа — тоже. Элишева замечательная, у вас все будет в порядке».
— Обязательно, — Моше взял под уздцы своего мула. «Одна сума походная, и все, — озорно понял юноша. «Ничего, справимся. Руки у меня на месте, голова тоже. Вернемся в Иерусалим с Элишевой — сразу начну свой дом строить, не нужно мне ничего отцовского».
— Ты маме потом скажи, что я уехал, — попросил Моше. «Как ей лучше станет. А ему…, - он не закончил. Ханеле, ласково глядя на него, подумала: «Господи, почему я все знаю, за что мне это?»
Они сидели на скамейке под гранатовым деревом. Из кухни пахло имбирем. Малка высунула темноволосую голову в сад: «Сейчас чай будет готов, папа. Тетя Ханеле, вы будете печенье?»
— Конечно, милая, — улыбнулась она.
Аарон все молчал. Потом, тяжело вздохнув, рав Горовиц развел руками. «Хоть твоему отцу это и не понравится, но разве я могу отказать?».
— Это всего на год, дядя Аарон, — Ханеле нагнулась и погладила зеленую траву. «Моше ребенком говорил, что, когда вырастет — весь Иерусалим деревьями засадит, — подумала девушка. «Так и будет. Но не сейчас».
— Через год мы с вами разведемся, и я уеду, с маленьким, — она помолчала. «Я просто не могу сейчас бросать маму Лею. Она больна и нуждается в моей помощи».
— Хорошо, — он кивнул. «Тогда на следующей неделе можно писать брачный договор. Мы все сделаем в синагоге Ари, рано утром. Твой отец и не узнает ничего. А когда? — он, краснея, кивнул куда-то в сторону живота Ханеле.
— В октябре, — спокойно ответила девушка.
Аарон погладил бороду. «Это ему еще больше не понравится, дорогая моя. Получается, что…, - он замолчал и Ханеле улыбнулась: «Что вы, дядя Аарон. Разумеется, я ему скажу правду». Красивая бровь поднялась: «Но не всю, конечно. Скажу, что меня соблазнили и тот человек уехал. В брачном контракте можно написать, что я не девственница. Все равно в синагоге Ари одни старики полуслепые, никто его проверять не будет».
Аарон подумал. «Когда я вслух его читать начну, то просто пропущу это место. Они там и глухие к тому же. Не грусти, — он искоса взглянул на девушку, — все устроится. Твоя мачеха оправится, обязательно».
— Я была уверена, уверена, что это он, — горько подумала Ханеле. «Тогда, с Нахманом, амулет меня предупреждал, он был такой раскаленный. И я все равно — не послушалась, потому что хотела попробовать, как это. И попробовала. Но сейчас, с ним…, Неужели я ошиблась? Он, — девушка незаметно положила руку на горло, — Он ошибся? Но Господь всегда, все знает…, Значит, надо просто ждать. Мы еще встретимся, обязательно. Он меня найдет, — уверенно сказала себе девушка.
— Мне легче будет затеряться, дядя Аарон, — добавила она, поднимаясь. «Получу новый паспорт, на вашу фамилию. Горовицей все же больше, а Судаковы одни. Моего отца все знают».
Она посмотрела на хмурое лицо мужчины и велела себе: «Нет, нельзя. Не говори ему ничего. Ему и так трудно».
— Рано или поздно, — вздохнул Аарон, — все будет хорошо. Пойдем, чаю выпьем, — он распахнул перед ней дверь на кухню.
— Ему я ничего говорить не буду, — твердо ответила Ханеле брату.
Отец только изредка заходил в ту комнату, где лежала мачеха. Он вставал еще до рассвета, шел в микву, потом — на молитву, и возвращался поздно ночью. Он спокойно выслушал Иосифа и развел руками: «На все воля Божья. Надо молиться, чтобы она выздоровела. Надо быть более тщательным в соблюдении заповедей, давать цдаку…»
Иосиф, было, открыл рот, но увидев глаза Ханеле — замолчал. Девушка выбежала на двор, вслед за ним и торопливо шепнула: «Не надо, дядя Иосиф. Вы хотели сказать, чтобы он чаще ее навещал…»
Мужчина только кивнул.
Ханеле вздохнула: «Он все равно не будет. Ей уже лучше, она раньше все время о ребенке говорила, а теперь — нет».
Ханеле ухаживала за мачехой, — та лежала, отвернувшись лицом к стене, — умывала ее, кормила, читала ей Тору. Лея молчала, пересохшие, искусанные губы непрестанно двигались. Ханеле, прислушавшись, уловила имя отца.
— Пиши мне, — попросил Моше. «Я, как устроюсь в Австрии — сразу весточку пришлю».
— Хорошо, — Ханеле посмотрела на то, как караван мулов спускается в долину, что вела на запад и улыбнулась: «Они будут счастливы. А я? — она незаметно положила руку на живот и поморщилась, услышав плеск воды. «Нет, нет, — велела себе Ханеле, — не обращай на это внимания. Пора домой, мама Лея скоро проснется».
Она вышла на площадь и увидела девочек в темных, глухих платьях, что стайкой бежали в сторону рынка.
Белокурая девчонка отстала и заулыбалась: «Тетя Ханеле! Малка меня за треской сушеной послала. Разрешила самой сходить, потому что я уже большая!»
— Молодец, — ласково улыбнулась Ханеле, смотря на девочку, и видя перед собой раскрытую могилу на незнакомом кладбище, слыша выстрелы и женский плач. «Догоняй подружек, — велела она.
Батшева помахала ей рукой. Подхватив корзинку, девочка пошла дальше. На углу каменной лестницы, что вела наверх, сидел холеный, черный кот. «Вот бы нам такого, — восторженно сказала Батшева, склонив голову. Она несмело протянула руку. Кот, заурчав, стал бодать головой ее ладонь. «Трески тебе дам, ты меня тут подожди, — тихо велела ему девочка.
— Здравствуй, Батшева, — раздался сзади красивый, низкий голос.
Девочка потупилась и покраснела: «Здравствуйте, рав Судаков».
Он был высокий, широкоплечий, в черной капоте и шляпе. На Батшеву повеяло хорошим табаком и еще чем-то, — теплым, пряным. «Я увидел, как ты с подружками на рынок бежала, думал — леденцов вам вынести, — рассмеялся он, — пока собрался, ты уже одна. Поделишься с подружками? — он передал ей холщовый мешочек. «Это Ханеле делала, миндаль засахаренный».
— Вовсе он не страшный, — недоуменно подумала Батшева. «Почему его все так боятся?»
— Спасибо, рав Судаков, обязательно, — она подняла темные глаза.
— Как у Горовица, — внезапно подумал Степан, — а волосы — материнские. Хоть и нехорошо так о покойных говорить, но нескромная была женщина. Волосы показывала, соблазняла мужчин…, Уже не говоря о том, что там они в этой Америке делали. Туда бы надо отправиться, за деньгами. Там одни богачи. Родственник Горовица, Меир этот — в правительстве. Разберусь с Леей, когда Иосиф уедет, и можно будет об этом подумать. Только где Рахели, сколько дней ее уже не видно. Болеет, что ли? Хватит мне одной больной.
Его голос был тягучим и сладким, приторным, как мед. «Батшева, — озабоченно спросил рав Судаков, — а где Рахели? Она не заболела?»
Девочка помотала белокурой головой:
— Нет! Она с Пьетро в Англию уехала, наших родственников навестить. У вашего брата сын родился, значит, вы теперь дядя, — зачастила девочка, — и Пьетро вам тоже родня, он говорил. Папа все письма прочитал, и все на родословном древе отметил. А у вас есть родословное древо? У меня американский паспорт есть, мне дядя Меир его выписал, я ведь в Америке родилась… — девочка перевела дух: «На озере Эри. Только я ничего не помню, я маленькая была.
— Я знаю, — ласково улыбнулся Степан. «Беги, милая».
Батшева поднялась по лестнице, размахивая корзинкой. Степан, подождав, пока она скроется из виду, процедил: «В Англию с Пьетро. Рав Горовиц, придется вам за это расплачиваться. Подождите, пока я вдовцом стану».
— Уже скоро, — пообещал себе Степан. Поправив кипу, огладив рыжую, пахнущую сандалом бороду, он пошел обратно в ешиву.
В базилике было тихо, пахло ладаном и воском, колебались огоньки свечей. Рахели несмело положила руку на свой простой, деревянный крестик, и вспомнила голос священника: «Ничего страшного, милая. Понятно, что тебе трудно, все кажется непривычным. Это вообще, — отец Бьюкенен вздохнул, — долгий путь, и он у тебя только начинается».