Канцоньере

Испросив в них ко мне милосердия!

Коли люди античности,

Говорю я, не стыли в ничтожестве,

Но ничтожная горстка их славою

Прогремела во множестве,

Дух из тьмы возродив к единичности,

К битвам с пошлостию многоглавою, –

Бог, Природа, Амур – силой правою

Совершенный залог добродетели

Дали в ней нам, а мне – радость жречества!

Перемены отечества

Я не жажду: вы, очи, свидетели.

Вы одни мне и родина,

И любого здоровья радетели:

Помощь ваша – всех сил на исходе, на

Грани смерти – никем не превзойдена.

И как лоцман пред бурею

Поднимает усталую голову

К двум огням – знакам нашего полюса, –

Точно так-то на полыву

Злобной страсти ищу мгу лазурию

Черных звезд: ими тешусь, неволюся!

Жаль моя: от их света, их голоса

Больше смею украсть, чем в них вложено, –

Да и Амур мне тотчас скажет: Что ж это?

Что мной сделано, прожито –

Только ими и было заложено,

Той минутой великою,

Когда сердце осталось встревожено:

С ними горе и счастие мыкаю,

Мысль вне их почитая за дикую.

Я не вижу возможности

Ни сказать, ни представить последствия,

Что ношу за зеницами ясными:

Прочи страсти иль бедствия

Этой жизни все – малые сложности,

Прочих прелести чту я ужасными.

Что сравнить с их лучами бесстрастными,

С их улыбкой, в себя лишь влюбленною?

Только, может быть, небо спокойное.

О, мечта недостойная:

Подглядеть в них любовь беззаконную –

День один бы – да досыта,

Кануть в них, точно в вечность бездонную,

О других, о себе ль – и вопроса-то…

И хоть сыро в глазах – да светло зато!

Вот желание праздное,

Не изжитое жизненным опытом

Вне надежд, во любовном томлении!

О, смоги я хоть шепотом

На глазах ея, труса отпразднуя,

С языка скинуть узы и лени, и

Горечи! И, для себя в удивлении,

В лицо молвить слова необычные,

Чтоб их слышали кто – стоя плакали!

Но – и стыд мне глаза коли –

В колеи обращаюсь привычные,

И уста, помертвелые

И позабывшие речи зычные,

Говорят, что и шага не сделаю, –

Ранен в сердце стрелою дебелою.

Песенка, вот уж стило утомилося

Долгим и сладким повествованием…

Так бы и мысль – с ее переживанием!

LXXIV. Io son già stanco di pensar sí come

Устал я думать всякий раз о том,

Зачем о вас я думать не устану,

Зачем, вообще, дышать не перестану

Чтоб не вздыхать все время об одном,

Зачем, толкуя о власах с лицом,

О зраке вашем, – всякого достану,

Как мне не надоест кричать осанну

Кромешной ночью вам и белым днем!

Откуда столько сил у ног берется,

Чтоб всюду вашим следовать стопам,

И как чутье с дороги не собьется?

И как при этом счет вести стопам?

Так, коль в стихи неточность закрадется,

То за нее вину вменяю вам.

LXXV. I begli occhi ond’i’ fui percosso in guisa

Я ранен скальпелем прекрасных глаз,

Которые одни залечат рану:

К врачебному искусству иль обману

Я не прибегну ни единый раз.

Другой любви не надо ни на час:

Как быть в душе не одному изъяну?

И если я, о ней толкуя, вяну,

Виновны: не она, но мой рассказ.

Прекрасные глаза Амуру столько

Могли бы славных принести побед,

Но он в упор разит меня – и только.

Прекрасные глаза, их яркий свет

Мне сердце пепелит, и я нисколько

От этого не устаю, о нет!

LXXVI. Amor con sue promesse lusingando

Амур, прельстив меня своим посулом,

Низверг в отличный каменный мешок,

Где милый враг мой – двери на замок,

Где сам я у себя под караулом.

Увы, я осознал умишком снулым

Не сразу сей предательский подлог, –

И вот теперь (хоть – кто б поклясться мог!)

Наружу лезу по кирпичным скулам.

Как преисподни подлинный беглец,

Я за собой тащу мои колодки,

В глазах – страданье и на лбу – кровец.

Когда явлюсь в твоем я околотке,

Ты скажешь вслух: Да ты и не жилец –

Ты что, недавно помер от чахотки?

LXXVII. Per mirar Policleto a prova fiso

Сколь ни кроши свой мрамор Поликлет

С другими, кто в искусстве искушенны, –

Черты ея, столь дивно совершенны,

Они не явят и за тыщу лет.

Но у тебя, Симон, был в рай билет,

И там твою модель ты без подмены

Смог изваять из пурпура и сьены,

Явив глазам прекраснейшую Лед.

Сеанс подобный, думаю, возможен

Лишь на небе, никак не среди нас,

Где плоть стремится вид придать ей ложен.

И чудо: твой художнический глаз

И огнь, и холод созерцал бездрожен,

И смертное презрел его экстаз.

LXXVIII. Quando giunse a Simon l’alto concetto

Симон, когда тебе пришло на ум

От имени меня за кисть схватиться, –

Чего б тебе не дать ей ухитриться

При красоте такой и речь, и ум,

Чтоб мне вздыхать по ней не наобум:

Другим на то плевать, ведь мне казниться –

Но смотрит кротенько твоя юница,

По виду скажешь: не поднимет шум.

И коль я говорю ей пару слов

И внемлет мне без видимого гнева –

Чего б ей не болтнуть мне пустяков?

Пигмалиона мраморная дева

Любила тыщу раз, а я готов

Любить и раз любезное мне древо.

LXXIX. S’al principio risponde il fine e ‘l mezzo

Ужли и середина, и конец

У лета будут как его начало?

За все тринадцать так не омрачала

Она мне дни мои, теперь – конец.

Амур, скорее мне страви конец:

Я перепил воды возле причала,

Меня заколебало, укачало –

Кинь вервь, где из воды торчит конец.

В плавучести теряя что ни сутки,

Я в ней моими мыслями тону,

В моей погибели, пред очи чутки.

В чем держится душа, но я тяну.

Вот на меня, поднявшись из закрутки,

Садится смерть – и я иду ко дну.

LXXX. Chi è fermato di menar sua vita

Кто обрек себя на жизнь

Промеж волн, между утесов,

Смерти ищущий в дубке,

Близком, видно, к потопленью, –

Пусть скорей спешит он в гавань,

Коли есть к рулю ветрило!

Ауре руль и ветрило

Я отдал, вступая в жизнь,

Уповая встретить гавань,

Но застрял среди утесов,

А причина к потопленью –

Не в волненье, а в дубке.

Заперт наглухо в дубке,

Плыл, забыв глядеть ветрило,

Прямо в лапы потопленью.

Но потом Кто дал мне жизнь,

Передумав, снял с утесов.

С тем забрежжила мне гавань.

Ни одна не брежжит гавань:

В море глухо, как в дубке,

Что сидит в зубах утесов!

Но с раздутого ветрила

Вижу брег: иную жизнь –

И взываю к потопленью.