Страница 5 из 10
К чему привязаться Сеня не видел. Телевизор в дюймах… Спичек даже нет.
«Хер!!! – взорвалось в мозгу. – Четырнадцать сантиметров! Ну, хорошо – тринадцать. Туда-сюда сантиметр… Хотя это двадцать тысяч. Три месяца у станка!»
Семён скинул трусы и метнулся к зеркалу, потому что живот и всё такое. Зеркало в душевой – только для побриться, и вмуровано в кафель. Притащил стул. Привстал ещё на носочки… Теперь как-то довести до искомого размера! Роскошный Фирочкин зад представлялся с трудом и помог, максимум, тысяч на двести двадцать. Автоматически, в поисках лучшего ракурса, Семён повернулся к вентиляционной фрамуге. С балкона верхнего этажа дома напротив пялилась какая-то мадам и махала ручкой.
До того, как подломился стул, Сеня успел отметить, что в бакалее встречал её всегда без очков. А тут – на тебе! Очнулся Семён на диване, с забинтованной головой и в окружении трёх парамедиков. Через их головы заглядывал полицейский.
– Ну, вот и хорошо! – сказала девушка-врач. – Тебя не тошнит?
– Нет.
– Что-то ещё беспокоит?
– Нет.
– У тебя чуткие соседи. Скажи спасибо!
– Скажу.
– Зачем ты, вообще, туда полез? У тебя что, нет порно-каналов?
– Я только хотел…
– Нельзя уже в таком возрасте падать!
Когда все ушли, входную дверь с выломанным замком Семён подпёр стулом, предварительно поблагодарив восторженную толпу чутких соседей. Слава окутывала героя королевской мантией, и трусы надевать он уже не стал: «Хрен с вами! Завтра я буду в «Хилтоне» с пятью тёлками на каждой руке, а вы – таращиться в мою душевую!»
На улице хорошо потемнело и потянуло свежестью. Семён закурил, вышел на балкон и увидел машущую ручкой мадам из бакалеи. В нескольких окнах тоже помахали.
Интересно, а четырнадцати лимонов хватит, чтоб уединиться наглухо? Сладость одиночества со скромными выходами тайного миллионера в Свет наглаживали воображение. И чтоб никого! Чтоб вилла на безлюдном мысе, океан, луна, официант весь в белом в отдалении, а напротив чтоб Она с грудью сквозь шаль, и льдинки похрустывают в бокале…
Захотелось есть. Семён выпустил окурок, проводил его взглядом и пошёл на кухню. Кроме пепельницы из свиного рулета, была банка хумуса, кефир, половинка помидора. Никакого шампанского в серебряных ведёрках, блестящих кастрюлек и слепящих скатертей! Ладно, пару дней подождут! Позавчера у тёти Бэлы ел запечённый мушт, так это откусить все пальцы, если б ни семьи племянников и абсолютно конченный мудак дядя Боря – с тремя четвертями протезированного организма, а метёт даже без отдышки! Кормить родственников в таких количествах, а?!
Опа! А о кормлении родственников Семён и не подумал. Он счистил пепел с рулета и затолкал в рот: «Боре, допустим, и шапочки с бубоном хватит, а этим… Это ж такое начнётся…! Они ж понятия не имеют, куда правильно тратить! Дам каждому по полтиннику, и не любите меня до отрыжки!» Семён прикинул во сколько встанет эта взаимность, и кашлянул рулетом: «Девятьсот пятьдесят тысяч?! Будет тебе и мыс, и шаль, и Фирочкины слёзы! Так! По двадцатке и всё! Остаётся Алик. А что Алик? Два звонка в год, чтоб я узнал, что в Канаде, как в Канаде, и что Сёмик уже не говорит по-русски. Триста тысяч этим новостям – красная цена! Сёмик… Какой был умница! С гандикапом в три шашки вставлял дедушку, аж свистело! Сёмику – ещё триста на подарочный счёт. И лавочка закрыта!»
Сеня рассчитался со всеми, захлопнул калитку, но удовлетворения не испытал. Что-то саднило. Не приходило той радости, какая, например, бывала от побед в турнире. Кубки, цветы, аплодисменты… От денег такого чувства нет. Да и от кубков тоже. Оно появляется, когда твой талант зажигает восторг в чужих глазах. Слава, признание… Признание! Но сделать его эквивалентом четырнадцати миллионов у Семёна не получалось. Радость была, а радости от неё не было! Ни в какую! Захотелось поделиться ею, найти сопереживание, союзника. Семён взял телефон, полистал и коснулся кнопки «вызов»:
– Саня, привет! Не спишь?
– Сплю. Завтра – на работу.
– Я в лото выиграл!
– Хочешь радостью поделиться?
Семён услышал только слово «поделиться» и слышал уже только его. Саня – один из немногих немудаков становился им он-лайн. И было непонятно в какую сумму обойдётся сохранение дружбы. То есть, на какую сумму Семён готов согласиться. То есть, бумеранг, получается. Получается, что риск самому стать мудаком теперь от тебя самого и зависит?
– Погоди, Саш! У меня Канада на второй линии. Поздравляют все…
Семён отложил телефон, насадил на палец пустую сигаретную пачку, вернулся в комнату, надел трусы. Была уже почти полночь. Разболелась голова и захотелось спать. Он достал лотерейный билет, сел за компьютер, ещё раз проверил. Двадцать восемь миллионов три тысячи сто шекелей. Всё точно. Все номера сходятся. А теперь – спать, спать… Завтра понадобится хорошая форма.
И снилась Семёну вожделеющая его Фирочка. И то, как они бегут нагие и счастливые по кромке океана в киоск – зарегистрировать заполненный в любви и страсти бланк лотереи. А после тонут в блаженстве поцелуя, не зная ещё, что опоздали на одну, одну единственную минуту, и билет принял участие лишь в следующем тираже.
Сон оказался вещим, а, стало быть, джек-пот – чужим. Даже читать о таком финале, согласитесь, тяжко. Что уж говорить о реальном его прожитии? Семён сильно и надолго захворал.
Выписавшись из лечебницы, к обычной своей жизни он возвращался трудно и неохотно, отмечая, что толпы мудаков вокруг стали значительно гуще. Дважды прилетал из Канады Алик с семьёй. Тогда обласканный родным теплом Семён доставал шашки и бывал бит любимым внуком уже без гандикапа. Фирочка попадалась на глаза редко и былых переживаний не вызывала.
Теперь, вообще, всё, чего касались взгляд или мысль Семёна, было другим: новым, но малозначимым, будто картонным. И лишь запечённый мушт у тёти Бэлы остался символом и опорой настоящей реальности, продолжая радовать вкусом и печалить малым количеством.
Дачники
Домики в дачном посёлке стояли кучно. Публика небогатая; и заборы, по большей части, сетчатые да из редкого штакетника. И, понятно, визуальная коммуникация между жильцами становилась неизбежной, местами даже настороженно-интимной, что и давало Тамаре Витальевне, хоть и нагруженной тазиком стирки, нести себя по двору приосанившись, как бы с демонстрацией. Бельё вывешивалось так же величаво и по особенному правилу: на первой нитке, ближней к соседской изгороди, помещались исключительно полотенца. Далее, по мере уменьшения нравственной значимости, шли простыни, за ними носки с чулками и всякое нательное. А уж после – трусы, свои и мужнины. Последний ряд – с рубахами и блузами – защищал сокровенные тылы и прикрывал фланги. Об окончании фортификационных работ извещалось ссыпанием в тазик лишних прищепок и громким – на весь посёлок – предостережением вышедшему покурить супругу: "Опять в исподнем выперся яйцами отсвечивать?! Посношу к ебеням!"
Кефир
«Кефир, блядь…» – прохрипел Боря, крепко скривившись. Можно было обойтись и без мата, тем более, что рядом сидела едва знакомая Борису дама, на которую, вдобавок, он уже строил планы. Можно было сказать, например, «кефир, блин…», или «чёрт», или просто «кефир…». И кривиться себе потом, сколько влезет. Но такие формы абсолютно бы не удовлетворяли мыслительным и пищеварительным процессам, достигшим в Борисе пиковых показателей.
Сегодня утром, плотно позавтракав, он сел в автобус до Иерусалима, имея желанием провести полтора часа пути в снах, оборванных ранней побудкой. Боря скинул сандалии, умостился поудобнее и, едва закрыв глаза, услышал: «Не занято? Извините…» – «Пустой, зараза, автобус! – подумал Борис; хотел было не ответить, но сердце щекотнул чуть слышный знакомый аромат. Глаза открылись сами:
– «Ланком»?»
– «Ланком Сикким»! Ещё помните? – сказала премилая барышня.
Как же не помнить? Так пахла в восьмидесятых университетская деканша в своей постели на отработке Борисом незачётов по трём дисциплинам. Или по четырём. Куда их было считать птенчику, зажатому меж бёдер богини сопромата!