Страница 18 из 30
Он с неудовольствием закрыл книгу, полуобернулся на диване и мельком взглянул на вошедшего.
— Князь Захарьев-Овинов? — произнёс он зевая.
— Да, я Захарьев-Овинов… я получил письмо ваше, князь, и в назначенный мне вами час, как видите, являюсь.
Слова эти были произнесены спокойным, ровным, как будто металлическим голосом, в котором не звучало никакого выражения, никакого чувства.
— Здравствуйте! — опять зевнул Потёмкин.
— Здравствуйте, князь! — прозвучал тот же невыразимо спокойный голос.
Потёмкин совсем повернулся, несколько приподнялся с подушек, спустил одну ногу с дивана, туфля с другой ноги упала на ковёр.
Теперь он с удивлением глядел на вошедшего. Он не удивлялся в нём обыкновенной моложавости, о которой ему говорила императрица, его поразило нечто другое, поразило особенное спокойствие этого человека, и в этом спокойствии он сразу почувствовал гордую, самоуверенную силу.
Он никогда не видал таких людей, а теперь вот уже немало лет все склонялись перед ним и если не трепетали, то, во всяком случае, обдумывали каждый шаг свой, каждое движение, слово. Он привык, что каждая фраза, обращаемая к нему, непременно начиналась с «вашей светлости».
Так никто не входил к нему, не здоровался с ним, так никто не говорил ему. Он видел ясно и безошибочно, что этот человек не только не смущён, но чувствует себя как дома и что эта непринуждённость его совсем естественна.
Потёмкин заинтересовался не на шутку. И вдруг, сам того не замечая, он грузно поднялся с дивана, сунул свою босую ногу в валявшуюся на ковре туфлю, запахнул халат, подошёл к гостю и протянул ему руку. Его будто обожгло прикосновение нежной, почти женской, но сильной руки гостя.
— Прошу вас, садитесь! — сказал он, указывая на кресло.
Князь сел с лёгкой, едва заметной улыбкой, настолько лёгкой и едва заметной, что Потёмкин не мог решить, была ли она в действительности или ему только показалось.
Затем они несколько мгновений молчали и пристально глядели друг на друга. Это была какая-то немая, страшная борьба без всякой враждебности. Наконец светлый, могучий взгляд гостя победил хозяина. Потёмкин опустил веки. На его щеках вспыхнула краска.
Но он сам себе не отдавал никакого отчёта в своих ощущениях.
XV
Захарьев-Овинов первый прервал молчание.
— Князь, — сказал он, — я приехал в Петербург, вызванный письмом моего отца. Отец мой болен, и хотя болезнь его не угрожает жизни, но параличом он прикован к постели. Он потерял почти одновременно жену и дочь три года тому назад, и это несчастье было причиной его болезни. У него оставался сын, единственный после него представитель старого имени князей Захарьевых-Овиновых. Теперь ровно полгода как жестокая горячка в несколько дней унесла этого тридцатилетнего человека, полного сил и здоровья. Вы его знали, князь, он служил под вашим начальством и пользовался, как мне кажется, вашим вниманием.
— Да, я знал довольно близко вашего брата, он был способный и хороший человек, и я думал, что ему предстоит хорошая дорога, — произнёс Потёмкин, поднимая на собеседника свой уже успокоенный, полный всегдашней силы взгляд.
— Но суждено было другое, — продолжал Захарьев-Овинов, — отец едва перенёс это новое горе, но всё же перенёс его. Он остался совсем одиноким. Тогда он вспомнил обо мне, своём старшем, но непризнанном, незаконном сыне… впрочем, он никогда не забывал обо мне, только мы не видались около пятнадцати лет… Он обратился к государыне с прошением о передаче мне всех прав и родового имени и титула. Государыня исполнила это желание. Я ничего не знал и был очень далеко. Письмо отца, извещавшее меня обо всём происшедшем, совсем изменило и значительно расстроило мои планы. Но я не мог отказать отцу в его настоятельной просьбе приехать… Я здесь и поэтому — ибо в природе нет ничего, что не вытекало бы одно из другого как следствие и причина — я нахожусь теперь в сфере неизбежных причин и следствий, образующихся уже помимо моей воли…
— Что вам угодно этим сказать? — довольно небрежно проговорил Потёмкин.
— Только то, что я уже сказал: единственным моим свободным действием — из нежелания оскорбить отца, из желания хоть несколько примирить его с судьбою и успокоить был мой приезд в Петербург. Всё последующее, пока не произойдёт чего-либо нового и серьёзного, пока я нахожусь в сфере влияния моего свободного действия, то есть приезда сюда, уже не моё дело, а дело обстоятельств, вытекающих одно из другого…
— Вы, государь мой, философ! — улыбнулся Потёмкин.
— А вы сами разве не философ?
— Да, и моя философия должна сказать мне, что всё ваше обстоятельное, философски повествовательное слово вы вели к тому, чтобы объяснить мне нижеследующее: приятностью видеть вас я обязан не вашему желанию, а только силе обстоятельств?
— Совершенно так.
«Светлейший» не хотел сердиться, но он решительно не привык к таким разговорам, и ему невольно становилось не совсем по себе.
— Я вас не держу, коли так! — неопределённым тоном проговорил он.
— Нет, князь, — и блестящий, смущающий взгляд Захарьева-Овинова остановился на Потёмкине, — нет, если я подчиняюсь обстоятельствам, подчинитесь и вы. Вы должны по обещанию, данному вами государыне, разглядеть меня хорошенько, расспросить и передать ей свои заключения. Исполняйте же это, а я буду помогать вам.
Потёмкин сделал быстрое движение и отбросил от себя подушку. В нём поднималась нервная возбуждённость, он начинал заинтересовываться, хотя и не мог ещё определить чем именно. Этот новый русский князь, этот бывший господин Заховинов, так не похожий на других людей, повторил сейчас слова государыни, которых не мог ни слышать, ни знать. Странная случайность!
Захарьев-Овинов между тем продолжал:
— Скажу вам прямо, ибо с вами я хочу говорить прямо: я подчинялся неизбежности ехать к вам с некоторым неудовольствием. Но теперь я чувствую себя хорошо и доволен, что я у вас и с вами. Несмотря на то что я жил очень далеко и своей собственной жизнью, я в эти последние годы не мог не встретиться с вашим именем — оно слишком громко. Я не раз останавливался на вас мыслью, но долго останавливаться мне было некогда, и потому я плохо знал вас. Вижу теперь, что и вообще вас очень плохо знают…
«Странно! странно! — думал Потёмкин. — Что он такое говорит, как может он так говорить, и зачем я его слушаю? Это какой-то дерзкий маньяк… какой-то глупец с претензиями…» Однако он его слушал с всё возраставшим интересом и невольно любовался его лицом, прекрасным в своём ледяном спокойствии, его светлыми глазами, из которых изливались непонятные лучи. Его влекло к этому дерзкому маньяку, и в то же время он чувствовал в себе что-то как бы даже страшное.
Князь Захарьев-Овинов продолжал:
— Да, вас очень плохо знают… Но это так и нужно… таких людей, как вы, всегда плохо знают…
— Вы говорите, как будто вы-то меня вдруг, мгновенно узнали! — перебил Потёмкин и засмеялся. Но это был не самый искренний смех.
— Я теперь вас знаю, Григорий Александрович, — очень твёрдо и очень спокойно сказал Захарьев-Овинов.
«Григорий Александрович!» Кто же теперь осмеливается так называть его? Но Потёмкин этого даже и не заметил.
— Как же вы меня понимаете, государь мой?
— Я понимаю вас как очень несчастного человека.
Потёмкин ничего не сказал. Он весь превратился во внимание.
— Вы очень несчастный человек, — продолжал Захарьев-Овинов, — и сами хорошо знаете это. У вас есть всё, что вы считали за счастье, а счастья всё же нет и никогда не было. Ибо можно ли назвать счастьем краткие мгновения удовлетворённого самолюбия и гордости, преходящие в чувственные удовольствия? Всё это может быть счастьем для многих, но не для таких, как вы. Ведь вы знаете, что за такими краткими мгновениями всегда наступают часы и дни пущей тягости и томления… Достигнуто, выпито до дна — и ничего кроме горечи, ничего кроме сознания, что достигать не стоило! Так ли это, князь? Верно ли я понимаю?