Волхвы. Дилогия

Великая царица великой России приобрела в нём человека, себе равного, Россия приобрела в нём великого и славного работника. Он был прав, когда думал и знал в юные свои годы, что ему стоит захотеть — и он будет всё знать, стоит захотеть — и он всё сделает. Теперь он знал и делал всё, что надобно было его родине, её славе, крепости и могуществу.

Пройдут века, а значение славных подвигов и дел чародея Потёмкина не исчезнет, не забудется, ибо он делал именно то, что нужно для России.

Если проследить шаг за шагом его знаменательную, плодотворную и всестороннюю деятельность, то естественно представится, что этот удивительный человек должен был работать не покладая рук, с утра и до позднего вечера, должен был всецело отдавать себя государственной работе. А между тем этого не было — он действовал по вдохновению, мгновенно, магически. На что другому потребовались бы месяцы, то он свершал в минуты и часы. Его озаряла счастливая мысль, и тотчас же, как по волшебному мановению, перед ним развёртывалась во всех мельчайших подробностях самая сложная и яркая картина. Он видел перед собою все обстоятельства, все комбинации, все неизбежные последствия дела, бывшего ещё за минуту перед тем чуждым ему и незнакомым делом. Он видел, а потому и не мог ошибаться.

А когда он видел и знал, что такая-то мысль, такое-то дело полезны и нужны для России, он хотел их немедленного осуществления. Он бессознательно владел тайною такого хотения, перед которым падают и исчезают все препятствия. Его воля была законом, но вовсе не потому, что он был временщиком, любимцем царицы. Его фавор кончался, сердечное отношение к нему Екатерины изменялось, она бывала им недовольна, серьёзно на него сердилась, даже негодовала, хотела высвободиться из-под его влияния, не желала больше его слушать. Но он являлся со своей мыслью и волей — и могучая властительница Екатерина, твёрдо приготовившаяся с ним бороться, невольно уступала его мысли и воле.

При такой магической работе, при таких исключительных средствах у чародея оставалось много свободного времени, и пока не призывал его высший голос, требовавший его работы для России, он предавался лени, праздности, погоне за удовольствиями и томился.

Бывали дни, недели, когда он представлялся окружавшим олицетворением всех человеческих странностей, причуд и капризов, доходивших иногда до таких крайностей, что люди, не понимавшие его сложной, исключительной природы, имели все основания или опасаться за его рассудок, или считать его мелочным гордецом, опьяневшим от власти и могущества.

Сын смоленского помещика, почти нищий студент купался теперь в золоте, и никакая роскошь не могла удовлетворить его. У него то и дело являлись самые необыкновенные желания, и гонцы мчались за сотни и тысячи вёрст добывать для него какую-нибудь редкую вещицу, какое-нибудь странное кушанье и возвращались с требуемым им предметом тогда, когда он уж забывал о своём капризе и желал чего-нибудь иного.

Задавались дни, когда он вдруг исчезал для всех, никого не впускал к себе и бродил немытый, полураздетый, с мрачным лицом по своим сказочно роскошным чертогам. Всё становилось тихо вокруг него, будто вымирало, и среди этой тишины раздавались только его тяжёлые шаги и глубокие вздохи…

XIV

Среди художественного беспорядка обширной комнаты, назначение которой определить было невозможно — такое в ней царствовало смешение самых разнородных предметов, на низеньком и широком восточном диване, окружённый мягкими, причудливо расшитыми подушками, лежал Потёмкин.

Время близилось к полудню, но «светлейший князь» не думал о времени, забыл о нём. Неумытый, непричёсанный, в мягком шёлковом халате, в туфлях на босу ногу, он повёртывался то на один бок, то на другой, ища удобнейшего положения. Наконец он нашёл самое удобное, самое ленивое положение. Тогда он раскрыл книгу церковной печати, лежавшую рядом с ним, и устроил её на подушках так, чтобы без помощи рук она сама держалась на должном от глаз его расстоянии, чтобы её удобно было читать, не изменяя найденного ленивого положения. Устроив всё таким образом, он внезапно и всецело углубился в книгу.

Потёмкину исполнилось сорок лет, и года положили на него свой отпечаток. На открытом, своеобразно красивом лице его с длинным и тонким горбатым носом теперь установилось совсем особое выражение. В этом выражении, сразу поражавшем всякого и на всякого производившем сильное, неизгладимое впечатление, соединялись, по-видимому, самые разнородные, несоединимые свойства: проницательность и рассеянность, гордость и простодушие, надменность и доброта. Но надо всем этим преобладал ум, глубокий, ясный, блестящий, соединённый с могучей, всёпокоряющей силой.

Когда Потёмкин являлся среди толпы сановников и царедворцев в шёлку, бархате и золоте, усыпанный бриллиантами и звёздами, от него веяло почти царственным величием; взглянув на него, нельзя было ни на минуту усомниться в его исключительности и в его могуществе. Никто, как он, не умел одним взглядом уничтожить и стереть самого высокомнящего о себе человека. Никто, как он, не умел одним взглядом оттолкнуть от себя или привлечь к себе. Каждый день, каждое его появление среди людей и соприкосновение его с ними доставляли ему новых врагов и новых поклонников. Но враги его пока были бессильны, а в поклонниках он не нуждался.

Тут, на этом диване, неумытый и раздетый, Потёмкин, конечно, был иным. Его большая и сильная, но слишком рано отучневшая фигура, не скрашенная блестящей одеждой, заспанное лицо с резче выступавшими на лбу, около глаз и у рта морщинами, не могли не лишать его значительной доли обаяния и величия. Но всё же художник и теперь остановился бы с восторгом над его косматой, львиной головою и следил бы за игрой чувств и мыслей на его чертах, в его взгляде, углублённом в чтение.

Всё, что он почерпал из книги, очевидно, глубоко его интересовавшей, выражалось в лице его. Он читал сильное по духу и мысли творение одного из отцов церкви. Он начал с простого внимания к чужим мыслям, перешёл в сомнение, в недоверчивость, затем началась борьба духа с материей, материя готова была осилить и возмутиться; но внезапно дух восторжествовал: жажда правды, света, любви… молитвенные слёзы… скорбь о грехах и слабостях плоти… и потом вдруг откуда-то опять сомнение…

Потёмкин оставил книгу, запрокинул голову и закрыл глаза.

Когда он открыл их, то заметил в глубине комнаты человеческую фигуру. Тишина стояла полная, фигура не двигалась, и он сразу узнал в ней своего секретаря. Он долго глядел на него всё ещё под обаянием далёкого от действительности, наполнявшего его мира чувств и мыслей. Наконец он произнёс сердитым голосом:

— Это ты, Фомич? Чего тебе?.. Что лезешь?

Секретарь, человек неопределённых лет, с неглупым костлявым лицом, вылощенный, олицетворявший собою скромность, умеренное подобострастие, но в то же время, очевидно, не очень легко терявшийся, тихо произнёс:

— Ваша светлость приказать изволили доложить о князе Захарьеве-Овинове… Они тут-с…

— Кто такой? — раздражённо переспросил Потёмкин.

— Князь Захарьев-Овинов… По приказу вашей светлости вчерашний день я приглашение писал… за собственноручным вашим подписом. Назначено явиться на сегодня и в сей час… А мне от вашей светлости наказано доложить немедля.

Проговорив это, секретарь ждал, оставаясь неподвижным.

Прошла минута, затем другая.

— Да! вспомнил!.. зови! — наконец совсем сердито крикнул Потёмкин.

— Куда прикажете?

— Сюда… Что ж мне, одеваться, что ли?

Секретарь исчез.

«Вот ещё… очень нужно! — думал Потёмкин. — Отдохнуть, подумать не дадут… Царица просила не откладывая разглядеть этого нового князя из чужих краёв… Разглядеть без пристрастия, расспросить и доложить… Интересен очень показался… Эх, да мне-то это куда не интересно!..»

Мысль его о вчерашнем свидании с императрицей оборвалась, и он вдруг жадно схватился за книгу. Слово, другое, третье — фраза. Так и брызнуло от этой фразы таинственным светом. «Не здесь, а там! Здесь — тление, там — жизнь, правда, любовь…» Кругом всё так же тихо; но вот Потёмкин чувствует, что кто-то вошёл, что кто-то остановился в нескольких шагах от него.