Оболочка

Но дети бывают такими упрямыми.

Именно та, кого когда-то звали Кирой, не выдержала первой.

Говорили, она была самой слабой. Говорили, она была самой сильной.

Она решила уйти, и сёстры пошли следом.

«Силы вам не видать!» — громыхали небеса голосом Торна.

Он, словно ревнивый муж или обиженный мальчишка, пытался шантажом удержать своё.

«Нам не нужна сила», — отвечали сёстры, одна за другой покидая наделённые невиданной мощью тела.

Говорили, они отправились в иные миры. Говорили, во всех они были неразлучны, но, спроси кто-нибудь любую из сестёр, она бы рассказала, что, едва вырвавшись из лап Торна, души их расстались навсегда.

А брошенный бог остался с пятнадцатью пустышками, в чьих мёртвых и в то же время живых глазах плескалась сила самой природы.

Только тогда появились меж континентами острова, вытащенные Торном из самых глубин Единых вод. Только тогда решил он выбирать из новорожденных достойных и воспитывать их во благо мира. И тогда же призвал Торн пятнадцать мужей, ставших стражами пустых оболочек.

Пятнадцать жрецов своих, что всеми правдами и неправдами должны были вернуть сбежавшие души.

Оболочки старели и умирали, и бог пометил их, чтобы узнавать, когда они родятся вновь.

Бесконечный круговорот.

А жрецы, уже давно лишившиеся плоти, продолжали искать способ исправить ошибку Торна и наконец прервать своё существование, подчинённое этой единственной цели.

Они давно забыли, что значит «быть живыми».

Они разучились понимать тех, кто привозил к ним на остров черноглазых младенцев.

Они подглядывали, как живут по-соседству, и начали продавать пустышек, чтобы ничем не отличаться от других.

И когда первый из них ушёл, рассыпался пеплом по ветру, жрецы поняли, что ему удалось.

Удалось вернуть одну из сестёр домой.

Та, кого когда-то звали Кирой, знала, что всему виной её любопытство. И неистребимая тоска. Что после гибели в одном из сотни миров неугомонная душа решила одним глазком взглянуть, что творится в землях Торна. И возможно — всего лишь возможно — вновь встретиться с сёстрами.

Но ловушка захлопнулась, заперев душу в теле.

А жрец завершил слияние, во время поездки в коробе надев на девичий палец чёрное кольцо. Оно тут же впиталось в кожу, и Кира стала… собой. Чтобы всего через несколько дней — жалких мгновений по сравнению с бесконечными странствиями души — вновь умереть.

Теперь она парила в ослепительно белом мареве и не видела, но знала, что сёстры тоже здесь — только протяни руку.

Они откликнулись на зов.

Пришли на помощь.

А взамен решили увести её с собой.

Любимицы Торна.

Ошибки Торна.

Бога, который даже теперь не решался выйти из тени, наконец осознав, что железной рукой равновесие не удержишь, и что детям тоже позволено ошибаться.

«Он оставил своих воспитанников, — думала Кира. — Бросил тех, кого когда-то лишил сил и покровительства богинь. Мы должны…»

«Нет! — отозвался стройный хор голосов. — Это уже не наш мир».

«А где наш? Хоть один из вереницы миров вы смогли назвать домом?»

Сёстры молчали, но Кира знала ответ каждой.

Четырнадцать «да» против её единственного «нет».

«Что тебя держит здесь? Кто тебя держит? Те, кто веками измывался над нашими телами, не давая им спокойно сгнить?»

Нет.

Нет…

Зелёные глаза. Упрямые губы. Колючие щёки.

Бронзовый воин из поднебесной.

«Я устала убегать. Не заставляйте…»

«Мы бы и не смогли…»

Белое марево. Синее. Золотое.

Цвета сменяли друг друга, сливались, смешивались, рождая нечто новое и растворяясь без следа.

Души уходили прочь, не прощаясь. Здесь не принято прощаться, и они так и не научились.

«Отпустите жрецов!» — крикнула она им вдогонку.

Отпустите тех, кто больше всего пострадал от деяний Торна…

Когда в сердце словно впился рыболовный крючок и от него в пустоту протянулась прозрачная леска, Кира даже не удивилась. Лишь сморгнула слёзы и, превозмогая ноющую боль в груди, медленно двинулась вперёд.

Шаг за шагом на обретающих плотность ногах.

Не то к свету, не то в непроглядную тьму, но какая разница, если там ждут?

Белое марево. Чёрное марево.

В прошлом — маленькая девочка у окна. Хлопья снега. Материнский плач. Напророченное величие.

А в будущем идёт дождь. Сильный, хлёсткий.

Бьётся в стекло, превращает прекрасную долину по ту сторону в размытую кляксу, и Кире так хочется выйти на улицу и ощутить прохладные струи на безжизненной коже, высушенной долгими днями в запертой комнате.

Но дождь там, а она здесь.

Пока здесь…

Ведь крючок сидит плотно — она уже не потеряется. И дойдёт.

Потому что глаза зелёные. И потому что обещала.

Глава 23

Эвертские травы

— …говорит, они уже лет триста не пели. Хотя откуда ему знать? Уорша старый, конечно, но не до такой же степени. И книжек сроду не читал. Это точно, я как-то сунул ему одну, так бедолага чуть глазёнки не сломал, пока буквы вместе слепить пытался. И вот, залопотал про травы. Как травы могут петь? Ну я ему, дескать, у них же ни ртов, ни ушей. А он: «Много ты понимаешь, бестолочь! Вот как зацветут, как заголосят, тогда и прозреете, невежды…» Теперь ждём всей долиной. Что там, долиной — даже лесные порой наведываются, спрашивают, мол, ну как, не поют? И ржут, что висхи. Уорша зубами скрипит, краснеет, но отмалчивается. А Дэш только улыбается и тоже ждёт. Сказал, если вправду зелень запоёт — ты обрадуешься. Любишь ты, дескать, всякие чудеса…

Прижавшись лбом к дверному косяку, Дэш горько усмехнулся.

«Улыбается» — это громко сказано. Скорее, привычно растягивает губы, чтобы отстали уже наконец и не смотрели жалобно, а то тошнит.

От всего тошнит. От взглядов, слов, сочувственных похлопываний по плечу. Как будто они могут что-то знать и понимать. Как будто у кого-то из них так же вынимали нутро да клали рядышком, на расстоянии вытянутой руки — ты смотри, смотри, да не трогай.

И он смотрел.

Каждый день смотрел. Выискивал малейшие перемены, намёки, знаки.

Смотрел, как она просыпается по утрам и даже не трёт сонные глаза. Открывает и всё, что те звери механические.

Смотрел, как ест ровно столько, чтобы насытиться, поддержать организм. Чтобы сердце билось, кровь бежала по венам, конечности двигались. Ест не ради вкуса, пьёт не ради хмеля. Что сладость подсунь, что горечь — всё одно.

Смотрел, как каждый день ходит по двору, выполняет какие-то упражнения. Как не обращает внимания на вспорхнувшую бабочку, пролетевшую над головой птицу, распустившийся или увядший цветок.

Смотрел и не понимал, как когда-то мог принять Киру за пустышку. Ведь на самом деле паршивая из неё вышла актриса. Глаза были горящие, полные жизни. Губы чуть что дрожали. Щёки — вспыхивали. Пальцы постоянно искали, к чему прикоснуться. И видно было, видно, как ей хочется глянуть по сторонам, полюбоваться этим миром, втянуть воздух полной грудью…

Теперь Дэшшил задавал ей глупые вопросы, только чтобы услышать родной голос. А потом сбивал кулаки в кровь, колотя по камням, стенам, всему, что попадалось под руку, потому что не находил в этом голосе ни единой искры жизни.

Но возвращался. Всякий раз возвращался. Смотрел, спрашивал, слушал.

И рассказывал.

Рассказывал, что у них тут произошло за последние два цикла, как изменился мир благодаря ей, как изменилась жизнь…

Прямо как Мис сейчас.

Только его Дэш к Кире и подпускал, когда сам вынужден был… или желал отлучиться. Не потому, что другим не доверял, просто наговорят ещё всякого про его страдания, выставят бесхребетным слабаком и спугнут ненароком.

Спугнут — не вернётся. Зачем ей возвращаться к слабаку?

А Мис лишнего не ляпнет. Вон, опять про чудачества Уорши болтает. Тот в последнее время частенько веселит округу, так почему бы и Кире не повеселиться?