Волею императрицы

— Без чинов! Сидите… — сказал ему почтенный гость, внимательно посмотрев на него и живо оглядывая всю комнату. — Сидите, сидите… — повторил он с лёгкой улыбкой.

— Иван Иванович!.. — заговорил Ломоносов, собираясь сказать что-то, как бы извиняясь.

— Без церемоний, — перебил его снова Шувалов. — А, а… Яковлев!.. — проговорил он, кивнув головой артисту.

— Неужели актёр Яковлев? — живо спросил другой господин, сопровождавший Шувалова. — Вот рад встретить! — продолжал он, подходя к Яковлеву без малейшего поклона и рассматривая его, нимало не стесняясь и говоря: — Никогда ещё не видел актёра не на сцене, — так и кажется, что ты нам что-нибудь сыграешь!

Яковлев молча поклонился человеку, смотревшему на него как на зверя, вывезенного из далёких стран.

— У нас и тут сцена! — раздражительно проговорил Ломоносов. — Разве это не представление? — продолжал он, подмигнув Яковлеву. — В мире, знаете, где жизнь — там и сцена и представление.

Шувалов улыбнулся своею тонкою улыбкой; сопровождавший его господин продолжал наивно улыбаться с удивленьем.

— Право? — спросил он. — А ведь, пожалуй, случается. Любо, право, занятно видеть, как вы, учёные, живете и говорите у себя дома.

— Да-а-с! Почти как все люди! Как вам кажется? А то как те люди, что видели что-нибудь на своём веку, чему-нибудь понаучились! Вот вы… в чужих краях изволили…

— Полно вам, Ломоносов, — перебил его Шувалов. — Что терять время, прочли бы нам что-нибудь!

Шувалов спешил перебить Ломоносова, зная его привычку выпускать когти, когда он был чем-нибудь раздражён, а такое расположение было теперь очень заметно. Шувалов знал, что сопровождавший его богатый вельможа никогда ничему не учился и в последнее время числился в отпуске и проживал в своей далёкой вотчине.

— Простите! Читать сегодня не могу! Измучен сегодня! — извинялся Ломоносов. — Да теперь и поздно, ничего не успеем прочесть…

— А комната у вас маленька! — заметил знатный барин, приехавший с Шуваловым.

— Извините-с, прощенья просим, другой у нас нет!

Зная Ломоносова, Шувалов предвидел, что дело кончится бурей при наивных замечаниях его спутника. Все знали вспыльчивость Ломоносова, если его возмущала надутость или несправедливость. Известна была его ссора в академии и что он находился под арестом за сильную брань, которую позволил себе относительно одного немецкого профессора, притеснявшего Ломоносова. Ожидая бури, Шувалов поспешил выжить своего спутника.

— Знаете ли, что мне пришло в голову? — сказал он, обратясь к нему. — Пожалуй, наша добрейшая генеральша Глыбина заждалась нас да и ждать перестанет к ужину! Мы запоздали, а мне надо ещё перетолковать здесь о деле. Ступайте к ней и предупредите её. Скажите, что я должен был долго пробыть в конференции при высочайшем дворе; но здесь, у Ломоносова, останусь очень недолго, к ужину буду к ней.

Спутник Шувалова легко и быстро приподнялся со своего места, несмотря на свой пожилой возраст, при мысли, что он может пропустить прекрасный ужин с хорошей порцией вина: он спешил исполнить поручение Шувалова.

— Милый! — кликнул он, обращаясь к Яковлеву. — Сбегай, скажи, чтоб кучер подавал карету!

Яковлев посмотрел на него в недоумении; он молчал, но глаза у него загорались…

— Ступайте одни, батюшка! Ведь кучер у подъезда и подаст вам карету. Хозяйка затворит за вами дверь, таков уж её обычай! — говорил, смеясь, Шувалов и спешил выпроводить гостя.

— Да-с, — говорил, провожая его, Ломоносов, — если вы желаете, чтоб артист прочёл вам что-нибудь, спуская вас с лестницы, — это другое дело! А кликнуть кучера — можно и не имея таланта. Ведь актёр не носит только шпаги, а для услуг не нанимался.

— Кто же вас разгадает, учёных людей! Ха-ха-ха! — смеялся гость собственной шутке, тяжёлой походкой выходя из комнаты, едва справляясь со своей грузной фигурой и вышитым кафтаном и шпагой.

— Оставьте его, успокойтесь, Ломоносов! Вот вы в каком раздражении, а я спешил к вам душу отвести, из заседания.

— Простите, не могу гнуть спину! На море с детства, я сам был себе господином — и вовек не привыкну изгибаться!..

— Успокойтесь! Яковлев человек умный, простит невежеству; только посмеётся с товарищами, передразнит этого барина на сцене. А вот есть у нас беда посерьёзней!

— Что у вас, что? — встрепенувшись вдруг и забывая свою досаду, заговорил Ломоносов и, спрашивая, участливо подсел ближе к Шувалову.

— Как кажется, нам готовится война, — проговорил Шувалов, наклонившись к Ломоносову. — Нет возможности избегнуть её! Прежде намеренно старались восстановить императрицу против короля прусского, — это были партии… А теперь король прусский сам неожиданно делает захваты, и нам нельзя избежать войны: мы обязательно должны помогать нашим союзникам — австрийцам.

— Война — зло, зло абсолютное! Но если обстоятельства вынуждают, то так и быть: открывайте войну против личного врага моего, Фридриха! Я не забыл ему, как он завербовал меня силой в солдаты своей армии, когда я спасался от долгов и бежал из Марбурга в Голландию, чтоб морем проехать в Россию и начать работать на родине. Ведите войну, коли так нужно, но не забывайте нашего новорождённого университета! Выхлопочите вы для русского народа…

— Мы обговорим всё это в другое время, — прервал с улыбкою Шувалов. — Обо всём перетолкуем, долго переговорим! — уговаривал он вспыхнувшего Ломоносова. — А теперь прощайте, надо исполнить обещанное и спешить к нашей генеральше. Ведь вы знаете, кто эта генеральша? Это недавно вышедшая замуж фрейлина императрицы, Анна… — Шувалов остановился на минуту, готовясь произнести её фамилию.

— Харитонова?.. — невольно подсказал Яковлев в волнении.

— Анна Ефимовская, — поправил Шувалов, — она вышла замуж за генерала Глыбина.

Шувалов сказал ещё несколько ласковых слов и дружеских увещаний, обращаясь к Ломоносову, желая ему быть покойней и здоровей, ласково поклонился Яковлеву и вышел.

Яковлев стоял ошеломлённый вестью о замужестве Анны: сердце у него упало. Отчего же, думал он, не радует меня эта весть? Что ж это мне так больно? Он молча сел на прежнее место против Ломоносова, собиравшего листы рукописи, которую он готовился прочесть.

Отчего бы действительно было падать сердцу Яковлева? Он не был влюблён в Анну, хотя любовался ею. Скорей это было от участия к ней: за кого вышла она, по её ли воле свершилось это замужество? И, сверх того, он был разлучён теперь с обеими старыми знакомыми. Милый ему когда-то хутор опустеет навсегда. Ему представлялся добрый старик, теперь одинокий. Ну что же делать, говорил он сам себе, ведь и всё должно проходить когда-нибудь на этом свете. Но и эта мысль не очень поддержала и утешила его; он сидел молча, в раздумье.

— Что? И ты приуныл, друг Яковлев! — сказал ему хозяин дома. — Вот мы опять одни, и оба невеселы.

Ломоносов принёс графин и две рюмки и налил обе как можно полнее. Яковлев не отказывался на этот раз; он подвинул к себе рюмку и выпил её молча. Ломоносов, напротив, разговорился, припомнив свою жизнь за границею, подробно описывая своё бедственное положение, когда он жил там, не получая вовремя назначенных на его содержание денег. Потом он припомнил юность и детство, жизнь у отца, вспомнил рыбную ловлю на Двине и на море, в рыбачьей ладье, то подымавшейся бегущими на неё волнами, то опускавшейся снова. Он говорил о дивной северной ночи. Все эти рассказы увлекли и оживили бы Яковлева в другое время, но тут он слушал безучастно; они казались ему печальны почему-то, под влиянием нашедшей на него апатии. Просидев у Ломоносова далеко за полночь, он вырвался от него, уходя от его угощения с головной болью и обессиленный! На другой день даже он не мог явиться на репетицию, за что получил выговор от начальства, — от распорядителя театра, Сумарокова, который потребовал его к себе.

— Господин Яковлев! — обратился он к нему, встречая его у себя в квартире, между тем как Яковлев входил к нему смущённый, сознавая, что он поступил беспорядочно. — Господин Яковлев! Я хочу дать вам благой совет: артист не должен избегать репетиций, это одно ложное самолюбие, ложная гордость; она мешает усовершенствованию таланта!