Волею императрицы

— Здорова ли ты, Ольга? Не съездить ли нам помолиться в Киев? — спрашивал, глядя на неё, отец. — Видно, ты будто соскучилась!

— Нет, батюшка! Кажется, мне не следует ехать туда, — отвечала Ольга.

— Ты хочешь переломить Сильвестра и ждёшь, чтобы он сам приехал, а видно, как это тебе тяжело…

— Мне не легче будет, если Сильвестр не обрадуется, а испугается нашего приезда, — заметила не без горечи Ольга.

— Что делать, Ольга, у них тоже ведь своя служба есть. Как я, бывало, во фронт: стой и не смей двинуться!

— Однако, отец, вы и тогда двигались для тех, кто был вам дорог!

— Да, да, двигался… — припомнил сержант, усмехаясь, — у меня была голова горячая! Ну они — другие люди, люди учёные! Умеют и сдержать себя.

— Вот и нам надо у них учиться — жить и без них!

— Да? Ты вот что надумала? Гм… Странно мне, что Стефан-то выдерживает, хоть он бы навестил нас, узнал, живы ли?

Сержант задумывался, всё это не нравилось ему; он замечал, что Ольга худела и бледнела. Наблюдая с отеческой тревогой, он подметил, что она начала даже равнодушней глядеть на своё положение и порою была бесчувственна, а не печальна. И серьёзна была она, будто что-нибудь обсуждала или придумывала новый план, напряжённо глядя в одну точку. К концу зимы он заметил, что Ольга перестала посещать швейную.

— Что у вас в швейной, покончено шитьё? — спросил он.

— Для Анны мы всё приготовили.

— А для тебя? Не написать ли, чтобы Анна купила для тебя там, в Петербурге, мебель какую-нибудь, зеркала и что ещё вздумаешь?

— Нет, отец! Должна сказать вам, что всё это для меня не нужно, — ответила Ольга коротко и переменила разговор. — Давайте работать, — сказала она. — Где ваши хозяйственные книги? А у меня есть к вам просьба, — прибавила она, ласково взглянув на него.

— Что за просьба такая? — спросил сержант, уже тревожась каждою новостью, будто ждал чего недоброго.

— Ничего особенного пока, — успокоила его Ольга. — Я хочу просить вас, чтоб вы приказали избавить от работы семейство Горгона, он болен, и старуха его хворает. Вчера я обходила больных и была у него. А кроме стариков в семье у них одна работница, солдатка, их невестка.

— Это дело атамана! Чего ж он мне давно не сказал? А ты, Ольга, не ходила бы по селу в эти холода, а то и сама сляжешь.

— Ничего, я должна к этому привыкать, — отвечала Ольга.

— Должна! Должна… это словечко уж от Сильвестра к тебе перешло, — сказал отец, улыбаясь шутливо.

Ольга будто не заметила, что он произнёс имя Сильвестра.

— Я давно приучала себя, — продолжала она серьёзно. — Прикажите, батюшка, принести ваши книги, а я велю подать чаю.

Вечером, когда они сидели за хозяйственными книгами и Ольга записывала что-нибудь или считала на счётах, им в то же время приготовляла чай Афимья Тимофеевна. После этих занятий сержант призывал иногда крестника Афимьи Тимофеевны и играл с ним в шашки. Ольга сидела тут же, что-нибудь читая вслух для отца, или читала одна, для себя. Так кончался вечер, спать уходили довольно рано. Часов в десять всё уже затихало и засыпало на хуторе и в доме. Ольга одна не спала иногда, перебирая в мыслях томившие её предчувствия.

Догадка Ольги не обманывала её, — в жизни Сильвестра произошёл новый поворот, не клонившийся в её пользу. Внутренняя жизнь его была потрясена и изменила своё направление.

Среди серьёзной обстановки, в занятиях, изучая историю Церкви, Сильвестр увлекался снова примером иноков, отрёкшихся от суеты мира! Перед их высокими подвигами на благо родины меркло его личное стремление к временному счастию, к удовлетворению страсти и умалялась цель, предположенная под её влиянием! Всё летнее увлеченье, участие в судьбе Ольги, обещание, поцелуй — всё представлялось ему как давно когда-то овладевшая им резвость, при которой были на минуту забыты серьёзные и высокие цели жизни. Но он снова приблизился к ним и стоял теперь на такой нравственной высоте, что не слышал ни малейшего упрёка совести за измену своему обету, произнесённому так торжественно Ольге под сводом неба и перед лицом природы! «Более важные обеты должны расторгнуть обет, данный в минуту увлечения мелкими мирскими радостями! Ольга так же поймёт это, — говорил он про себя. — Она так же пойдёт путём истины и откажется от временного мира».

Как успокоился Сильвестр и как примирился с новым направлением, как блаженно сознавал он, что приблизился теперь к той недосягаемой прежде высоте! Какой мир был на душе теперь, когда всё решено для него! Как бодро боролся он с дьяволом, — так называл он минутные влекущие порывы к воспоминаниям прошлого, если в минуту досуга они рисовали перед ним картины из летней жизни.

Он знал, что мирские искушения долго ещё будут преследовать его, но, бодро отгоняя от себя минутную рассеянность, он шёл на беседу с ректором или чаще шёл в церковь. Там он оставался один, с Евангелием в руках, — изучая жизнь Спасителя, он исполнялся такою преданностью к Его велениям, что выходил из церкви спокойный и одушевлённый нездешними мыслями! С ректором он беседовал ежедневно и находил в нём твёрдую опору; он уже заявил ему о своём окончательном решении поступить в монахи, всякое отступление было отрезано: Сильвестр выдал ректору тайну своей помолвки и принёс покаяние в скрытности и лицемерии, в своём увлечении земною жизнью, — и готовности принести всё в жертву теперь! Ректор понял, что в нём совершилась последняя борьба, и был доволен не меньше самого Сильвестра.

Оставалось только объясниться с Ольгой, но и это не затрудняло Сильвестра, он знал кроткую и набожную душу Ольги, знал, что она не пожелает, чтоб был нарушен новый, столь важный обет его! Он надеялся сделать более этого, — надеялся убедить Ольгу также вступить в монастырь. Ей ведь не предстояло теперь другого выхода, если она по-прежнему будет избегать другого сватовства.

Стефан между тем мирно жил в академии, усердно работал, не забывая и отдыхов с друзьями на досуге. Его удивляла сначала задумчивость Сильвестра, он преследовал иногда Яницкого за его страсть к уединению. Но ещё больше изумила его вдруг жарко вспыхнувшая набожность Сильвестра и его спокойная восторженность; об Ольге не было разговоров. Если Стефану случалось спросить, нет ли вестей с хутора, то Яницкий уклонялся намеренно от ответа и переводил разговор на занятия этого дня или на вопрос религиозный. Так шло до половины зимы. Около Рождества Стефан спросил его, не поедет ли он на хутор?

— Я никогда больше не поеду туда, — ответил Сильвестр значительно, — а почему, вы это узнаете завтра, когда зайдёте на половину ректора. Мы переговорим в коридоре, прежде чем войдём к ректору. — Сильвестр поспешно ушёл, высказав всё это Стефану.

Сильвестр обыкновенно навещал ректора часам к двенадцати, во время перерыва классных занятий; Стефан также пошёл на свиданье с ним, в длинный коридор, ведущий на половину ректора. Он застал Сильвестра в этом мрачном коридоре, где он расхаживал быстрыми шагами, перелистывая какую-то книгу и не отрывая от неё глаз, хотя Стефан уже давно стоял подле него.

— Стефан! — заговорил он, не глядя на него. — Я должен передать вам поручение ректора — съездить на хутор Харитонова и отвезти мои письма к Ольге и к сержанту.

— Вы открылись ректору? Что ж он, неужели дал вам согласие на брак?

— Ректору известно, что я был помолвлен на Ольге, но отказался от брака, потому что поступаю в монастырь.

— Сильвестр! Вправду ли я слышу! Уж не больны ли вы? Не бредите ли? Как? Вы откажетесь от дочери сержанта?..

— Всё решено и передумано, пойдёмте к ректору теперь, он ждёт вас.

Сильвестр говорил коротко и быстро, стараясь не давать Стефану времени на возражения. Напрасно Стефан пристально вглядывался в лицо его, — он не нашёл на лице этом ни малейшего волнения: оно было спокойно и ясно; взгляд его был сух, в нём проглядывала непривычная суровость.

Уходя быстро в глубину коридора, Сильвестр развернул свою книгу: это был молитвенник; он читал вслух какую-то молитву.