Волею императрицы

Двумя последними строфами царевна закончила своё чтение и взглянула на брата, которого желала ободрить намёком на сходство будущих его планов с деятельностью короля французского.

Но лицо брата было задумчиво, и, встретив пылкий взгляд блестящих чёрных глаз сестры, он опустил свои ресницы скромно и набожно, не приписывая себе ещё не свершённого подвига.

— Симеон Ситианович держится православного вероисповедания, он стихотвор и богослов и служит на защиту православия против раскола. За то и мы должны его жаловать, — проговорил царь.

— Боюсь утомить тебя, государь! — скромно проговорила царевна Софья.

— Скоро час обеда, — прибавила боярыня Анна Петровна, — дай Бог государю кушать во здравие!

— Позволь тебе откланяться, — сказала Софья, отвешивая брату низкий поклон головой, блиставшею золотой повязкой с цветными камнями.

Простясь с братом, сёстры одна за другой ушли тихой и плавной походкой, шурша своими тяжёлыми шёлковыми одеждами, и скрылись снова за тяжёлой занавесью двери.

Фёдор снова остался один. Глаза его поднялись на изображение святых на потолке комнаты, а в уме его возникали все слова, сказанные сестрой и боярыней её, и указание на Артамона Сергеевича Матвеева.

«Допивал ли он остатки лекарства?.. — припоминал Фёдор. — Не приметил я…» И вспомнил он в эту минуту рассказ бояр Милославских, родных со стороны покойной матери царя. Рассказывали они, что в ту ночь, когда скончался царь Алексей Михайлович, Матвеев убеждал бояр выбрать на царство Петра, сына мачехи его, Натальи Кирилловны.

«Матвеев воспитывал мою мачеху, он её приближённый… — раздумывал про себя царь. — Он говорил в ту ночь, что я болен и не могу ходить…»

И Фёдор припоминал все подробности той ночи, когда он лежал совершенно больной, с опухшими ногами, и был испуган, услышав стук в запертую крепко дверь. Ещё больше встревожен был он, когда видел, что дверь ломали и, сломав замок, вошли к нему бояре Милославские и боярин Юрий Долгорукий, назначенный ему в опекуны покойным отцом его.

— Вставай, молодой государь, — тихо говорили ему Милославские, приподымая его, — отец твой, царь Алексей, скончался! Тебя благословил на царство. Молод ты, но брат твой Пётр ещё моложе тебя; отрок он, и всё перейдёт в руки твоей мачехи и Матвеева, её приближённого… Вставай, осиль себя ради нас и сестёр твоих! — шептали ему Милославские, подымая его.

— Патриарх слышал, как отец указал и благословил тебя на царство, государь! — громко сказал боярин Долгорукий.

И, больной, он приподнялся тогда, понял всю важность того, что от него требовали. Его одели в золотую одежду и надели венец. Он робко озирал бояр, жалея, что между ними не было Симеона Ситиановича: при нём он бы не тревожился. Напрасно искал он его в толпе вошедших, но глаза его остановились на лице Языкова, он заметил и Лихачёва, и взор его повеселел тогда; ему нравились эти молодые и открыто глядевшие лица. Боярин Милославский пропустил их ближе к Фёдору.

Припоминал Фёдор, как окружившие его бояре подняли его на руки, причём он старался не выказать, какую боль испытывал он во всех членах, и бодро глядел на всех. Впереди несколько бояр шли с шандалами, в которых зажжены были восковые свечи, освещавшие его и толпу бояр, разнообразно и спешно одетых, нежданно собранных в эту ночь Матвеевым и патриархом, находившимся при последних минутах царя Алексея. Больного тогда его, четырнадцатилетнего юношу, посадили на престол, и все подходили к руке его, земно кланяясь и поздравляя его со вступлением на царство. К руке его подходили также Языков и Лихачёв; Фёдор помнил, что их подвёл боярин Милославский, и он ласково глядел на них тогда, протягивая свою руку.

В конце палаты было не совсем светло; помнил Фёдор, что он едва мог разглядеть там уходившую из палаты мачеху свою Наталью Кирилловну с отроком Петром. Они не подходили к его руке, но быстро уходили к двери, и их провожал боярин Матвеев. Он припомнил это теперь, после речей боярыни Анны Петровны и речей сестры, царевны Софьи. Он видел теперь и верил, что боярин Матвеев стоял за Петра, а его, Фёдора, пожалуй, извести пожелает… — мелькнуло в мыслях больного Фёдора.

Такие думы бросали тень тревоги и уныния на лицо молодого царя. Он начинал бояться своей болезни, ему рисовались печальные картины недавних похорон отца его, царя Алексея. Вспоминались плачущие бояре и служилые, ратные люди, плакавшие сёстры и провожавшая гробницу царя в церковь овдовевшая царица-мачеха.

«Что, если печальному шествию суждено скоро повториться?» — мелькнуло в его мыслях. И он сурово настраивался против Матвеева: ведь он заведовал аптекой…

И под влиянием опасения за свою жизнь всё росло недоверие к этому боярину, недавно ещё властно всем распоряжавшемуся во дворце. В это время, осторожно приподняв тяжёлую занавесь двери, вошёл в комнату государя его постельничий Языков, напомнивший ему, что уже был час кушать.

Мы оставим юного царя за богато убранным столом в его столовой; на столе расставлены были различные кушанья, из которых каждое должны были отведать кравчий и стольник, прежде чем ставили их на стол. Блюд за столом было очень много. Тут были издали привезённые рыбы, домашняя птица и дичь. Больной царь едва дотрагивался до этих яств и, в знак милости своей, рассылал кушанья те боярам и служилым людям. Стольники рассылали эти блюда со строгим приказанием служителям: «Доставьте всё в целости, — если что будет растеряно или съедено дорогой, за то быть вам в ответе!» Но, несмотря на строгое приказание слугам, часто подавались на них боярами жалобы и челобитья, в которых заявлялось, что пожалованные кушанья получены не были.

После стола государь прошёл на послеобеденный отдых в свою опочивальню. Пока он спокойно спал на своей высокой постели с тяжёлыми занавесями, в соседней комнате должен был находиться его постельничий и другие дежурные служители. После отдыха царя снова собрались во дворец бояре и другие чины, и вместе с ними государь прослушал вечерню в домовой церкви. После вечерни он один прошёл в свою комнату, куда был послан Симеон Полоцкий, и остальной вечер провёл Фёдор, беседуя с ним.

Всё было тихо в остальных покоях и палатах дворца. Начинало смеркаться; короткий зимний день незаметно сменился сумрачным вечером. В окнах дворца почти нигде не светились огни; окна тогда, по обыкновению, плотно завешивались вечером и заставлялись; тем более что для окон не было тогда двойных рам и самые стёкла часто заменялись слюдой. Огни не светили наружу. На площадях Кремля, далеко не таких обширных, какими они являются в наше время, было темно и пусто. Одиноко пробирался кто-то по ним, опираясь на дубовую толстую палку и направляясь ко дворцу. На высокой и худой фигуре проходившего человека развевалась от ветра лёгкая летняя сорочка, белая, чистая и очень длинная; ноги были обуты в новенькие лапти, а на голове вместо шапки стоял целый сноп густых русых кудрей, подстриженных и торчавших кверху. В сумерках нельзя было разглядеть лица проходившего, но по его свободной и лёгкой походке, по развязным и стройным движеньям легко было признать в нём человека ещё молодого. Пришедший подошёл к страже дворца и остановился. Стража глядела на него спокойно, как на привычное явление.

— Куда идёшь, человек Божий? — спросил один из стрельцов, державших караул.

— Пропусти раба Божия Ивана наверх к царевнам, — проговорил пришедший тонким ребяческим голоском, который не шёл, казалось, к его высокой и крепкой фигуре.

Стража пропустила его ко дворцу, как везде и всегда пропускали Ивана. Иван взобрался на крыльцо дворца; он шёл медленно, но с кошачьей лёгкостью; и дальше сторожа не задерживали его. Внутри дворца один из служителей повёл его по длинным переходам и сеням и привёл к лестнице, ведущей в терема царевен. Пришедший остановился и, пошарив в кармане, отыскал тонкую восковую свечу.

— Зажги Ивану… — просил он служителя.

Служитель, опустив по цепочке висевший у стены фонарь, отворил одну из его стеклянных сторон и зажёг свечу Ивана.