Волею императрицы

— По глупости, по слепоте, — возражал Савёлов, — одумались бы сами и поняли, что Господь один и все люди братья!

— Ты не слыхал, видно, о них… Где им одуматься, когда ни епископов, ни царя слушать не хотят! Знаешь, чай, что за протопопом Аввакумом сколько ухаживали в Москве, чтобы новые книги признал, не мутил бы народ…

— Пройдёт время, и к новому народ привыкнет… — кротко возражал Савёлов.

— Ты этого уразуметь не можешь, ослаб ты! — крикнул Стародубский. — Не одних челядинцев сманивают, и боярыни в раскол идут! Знаешь, что боярыню Морозову сам патриарх увещевал, и царь уговаривал, и все отступились от неё, ради её бешеного упрямства!

Боярин Савёлов слушал, бледнея и что-то обдумывая про себя.

— Всем опасаться надо, — заговорил он вдруг тревожно, — и у нас есть боярышни!

— Чего ж тебе за твоих-то опасаться? Сидят в тереме с мамушкой!.. — смеялся Никита Петрович.

— Скажу всё тебе и спрошу совета. Ты у нас старший! Посещали нас черницы и с боярышней Степанидой беседовали…

— Пробралися на родину Аввакума? Да к тебе они как зашли, боярин? — удивлялся Стародубский.

— На Унже принимала странниц Ирина Полуектовна, — высказал Савёлов.

— Знать, у Савёловых в роду у вас, все вы недомекаете! — воскликнул Никита Петрович.

— Чем Бог наделил, тем и живём, — смеясь, сказал Савёлов. — Смолоду в походах бывал и на царских пирах место было, теперь пора грехи отмаливать!

— Не попади на грех снова: поистине опасливо! Помни ты про боярыню Морозову! — грозил Стародубский.

— Наша смиренна, как голубка! — возразил Савёлов.

— Они вначале все смиренны! Слыхал ты, что в Сибири, в скиту запёрлись, обложили себя соломой и сожглися? Чтобы не допустить забрать себя, сколько народу погубили!.. Не погубить бы и тебе боярышню.

— Я чаю, хорошо бы повенчать её с кем-либо поскорее, под защитой жила бы… — робко высказал боярин Савёлов.

— Да, — подтвердил Стародубский, ободряя его, — за человека разумного, и наградить её не откажись, — говорил Никита Петрович, которому по мыслям было намерение Савёлова выдать внучку.

— Наградить я не прочь, но за кого же?..

— Надели невесту своими поместьями, а я жениха привезу, как вернётся Алексей с похода!

— Чувствую твою ласку и милость, — говорил умилённый Ларион Сергеевич, — умру спокойно.

— Другим внукам твоим ещё останется довольно, а меньшую боярышню на себя возьмёт наградить Ирина Полуектовна. И будь покоен за Степаниду, будет она за моею зашитой! До греха её не допустим.

Судьба боярышни Степаниды и Алексея была решена на этом совещании, и бояре простились довольные.

Но не так довольна была Степанида, когда решение это было объявлено ей через родительницу несколько времени спустя. Невесело приняла эту весть и сама Ирина Полуектовна; боялась она за судьбу дочери в доме Стародубских, и ни света, ни радости не виделось ей в этом сватовстве. Степанида не кручинилась при матушке и не промолвила ни слова.

— Что же ты на это молвишь? Что думаешь, Степанидушка?

— На всё воля Божия. Чаю, что Он того не допустит! — промолвила она.

— Может, Господь счастье посылает тебе, сироте, дай же ты мне ответ… — неохотно уговаривала её матушка.

— Рано про то задумываешь, — и жених ещё с войны не вернулся; дозволит ли то Господь, уйдёт ли он от турок иль ляхов, — того не ведаем! И грешно пока о том задумывать! — уклончиво отвечала Степанида.

— Не прекословь больному деду и не гневи его до времени, — просила боярыня.

— Не стану гневить, — тихо сказала Степанида.

Но не то говорила она сестре и мамушке; на расспросы их о сватовстве она высказалась им не таясь:

— Слушай, мамушка! И не думай, чтоб я повенчалась с кем-нибудь, а не только с боярином Стародубским! Семья их живёт не так, как угодно Богу. Молодой боярин и теперь своих братьев христиан убивает! Ты что скажешь про то, сестра Паша?

— Что на войне он, — в том боярин неповинен; и отец твой, и крестьяне ходят на войну, когда царь приказывает! — высказала Паша.

Степанида усмехнулась молча, словно хотела сказать: ничего вы не разумеете!

— Все живут в суете и грехах, — промолвила она.

— Ты не смыслишь того, боярышня! Пришло время, выбрали тебе суженого, а твоё дело в послушании оставаться у родителей. И Бог пошлёт тебе за то счастье, — говорила Игнатьевна.

— Этого счастья я не просила у Бога! Ежели сестра Паша от такой доли не отвернётся и суженый по ней придётся, так я отдам ей своё счастье и всё, чем меня дедушка милостиво наделить думает, — закончила Степанида.

— С нами крестная сила. Да оборони Бог, услышал бы тебя Никита Петрович! — воскликнула мамушка.

Паша смутилась вдруг; яркий румянец выступил у неё на всём лице, она смотрела испуганно.

— Лучше бы тебе выйти за боярина… — проговорила она.

— Никогда того не будет, — горячо ответила Степанида. — Пока не говорите про то никому; матушку не печальте и деда не гневите!

— Будь по-твоему, боярышня; но ты всё обдумай, чтобы не жалеть тебе после. — Мамушка ушла с этими словами, и сёстры остались вдвоём.

За последнее время узнали они много нового, испытали много неприятного и тяжёлого. До этой поры они повиновались матери, и незаметно было вмешательство чужой руки. Теперь проявилась власть деда и начинала тяготеть над ними ещё одна чужая воля. Степаниду сильно журили за опасные сношения с черницами, и запрещено было принимать их; служащим при доме запрещено было допускать черниц близко к усадьбе. Захар был заподозрен, и за ним присматривали. Внизу, на пороге лестницы, ведущей в терем, сидел старик, сказочник боярина Савёлова; он же сторожил лестницу и ночью.

Сама Ирина Полуектовна выдержала допрос Никиты Петровича о том, не потакала ли она дочери. Долго после того она ходила растерянная, не спала и не ела. Обе боярышни редко выходили даже в огород или в сад с мамушкой, несмотря на хорошие дни в начале октября.

Обе сестры сидели за вышиваньем, чтобы сократить время. Паша замечала, что вянет сестра, болеет душой, и, чтоб утешить и рассеять её, читала ей вслух Евангелие по совету священника их, отца Максима, который указал на это чтение как на спасенье для боярышни.

— Не жалей, что не видишь черниц, — говорила Паша сестре, — и без них можно читать святые книги. Я немного поучилась у тебя, а уж читаю Евангелие и всё понимаю.

— И я рада. Сказывал отец Максим, что в Евангелии самой можно узнать, о чём проповедь Христа была, — сказала Степанида.

— Мы с тобой прочли всё Евангелие, и нигде апостолы не указывали, чтобы двумя перстами креститься должно было… — высказала меньшая сестра.

— Правда, но после их святые отцы так положили, — так и должно быть! Так сказал протопоп Аввакум; у меня листочки были, списанные с его слов, — говорила Степанида.

— Отец Максим говорит, что только Божие слово помнить должно и то, что Господь от нас требует; приказывает он любить ближнего, делать добро и властям повиноваться. А ты не слушаешь ни родительницы, ни деда; не был бы то грех на душе твоей.

— Вот это меня и сокрушает! Не знаю я, кто правду говорит, родительница ли, черницы ли или батюшка Максим? Думаю, думаю, и голова у меня разболится! Не пойму, где правда! — с сокрушением и ломая руки горячо высказывала Степанида.

— Зачем тебе понимать стараться, — отец Максим говорит, что надо веровать и не думать о том, чего понять мы не можем! И Господь от нас больше ничего не потребует. Евангелие надо помнить и заповеди исполнять, — убеждала меньшая боярышня.

— Апостола Павла ты не читала или не помнишь, — сказала Степанида, вскинув вдруг глазами на Пашу, что всегда пугало сестру; в глазах Степаниды Паша провидела много тайного и непонятного.

— Указывает, что лучше не женитися и не выходить замуж тому, кто желает спастись. Этого нам батюшка Максим и не сказывал. Вот я и думаю, что и по Евангелию тем же путём спастись можно! — закончила Степанида успокоенная, и по лицу её разлилось выражение тихого довольства.