Страница 58 из 64
Умелец гордо выпрямился.
— А я полечу. Голову об заклад отдаю!
Несокрушимой верой прозвучал его голос.
Опричник суетливо задёргал головой, не мог выдержать на себе взгляда холопа.
— Воистину дивное диво.
Уселся на пеньке у станка, крепко задумался. Изредка, словно украдкой, косился на крылья, разложенные по земле, тёр пальцами лоб.
— Воистину дивное диво.
Счастливая мысль ярко загорелась в мозгу.
— Постой, умелец!
Весело приподнялся.
— Ей-пра, потехам потеха!
Стремглав побежал в опочивальню царя.
Иоанн, утомлённый всенощным бдением, отдыхал в кресле перед своею постелью. В стрельчатое оконце мутной жижицей просачивался рассвет. На постели, развалясь на подушках, нежился Федька Басманов. Он закинул руки за голову и полузакрыл глаза. Царь, любуясь, следил, как высоко и ровно вздымалась его грудь.
— Ты бы, дитятко, разулся.
Федька поджал капризно губы, потянулся сладко.
— Уж ладно, лежи.
Наклонился к ногам опричника, стянул сапог, поставил под кресло. Басманов подставил другую ногу.
— Ишь ты, охальник. — Царь, улыбаясь, поднялся с кресла, подошёл к столику. — Гостинца откушаешь?
Потряс виноградной кистью, глубоко и шумно вздохнул.
— Привезли ягоду из черкесских сторон.
Опричник не шевелился, приоткрыл немного рот, жеманно щурился. Грозный полуобернулся к нему, шагнул к постели.
— Откушай, птенец.
И положил ему в рот горсточку винограда.
Малюта шумно ворвался в сени, бросился к двери опочивальни. Два стрельца преградили ему путь. Он позеленел. Изо всех сил ударил одного в грудь. Стрелец отлетел в угол, больно ударился о божницу. С грохотом повалились на пол иконы.
Царь вздрогнул, схватил посох. Дверь чуть приоткрылась.
— Ма-лю-та?!
Сердце забилось в тяжёлом предчувствии.
— Аль напасть?
Опричник бросился на колени, припал губами к босой ноге, выдохнул залпом:
— Не добраться беде до великого князя и царя всея Руси. Не прыгнуть ей через плечи опричины. — И с торжествующей улыбкой добавил:— Скорбишь ты, царь, позабыл свой весёлый смех с той поры, как ищешь басурманам потеху...
Приподнял голову Малюта.
— Добыл я потеху.
Грозный оживился, настороженно прислушался.
— Вели, царь, выдумщику лупатовскому на крыльях лететь.
Никишка обрядился в чистую рубаху и новые лапти, смазал волосы лампадным маслом, пятерней расчесал их и собрался в гости на двор льнотрепальни. На пороге он столкнулся с Малютой, келарем и Калачом. Холоп оторопело застыл, болезненно вспомнилось предутреннее посещение Скуратова. Вяземский подошёл к станку.
— Готовы крылья?
Умелец молчал. Он еле держался на ногах от разлившейся по телу слабости.
«Отнимут... Отнимут крылья...» — острым холодком обдавала мозг страшная мысль.
— К тебе молвь! Не слышишь?
Выпрямился, дерзко ответил Никишка:
— А и не готовы — нет опричь меня умельца прознать!
Калач размахнулся для удара. Скуратов схватил его за руку.
— Не для шуток сюда пришли. По царской воле. — Затем, стараясь придать мягкость словам, произнёс: — Давеча сказывал ты, будто готовы.
Никишка поник головой.
— Готовы.
— Ну, и гоже... И гоже.
Пытливо заглянул в глаза.
— А ещё сказывал ты, не токмо с поленницы, со звонницы полетишь?
— Голову об заклад даю.
В разговор вмешался Вяземский.
— И упомни. Ежели похвалялся, живьём в землю зарою. Псам брошу, смерд!
Строго огляделся, высоко поднял руку, отставил указательный палец.
— Жалует тебя царь на Крещеньев день лететь перед ним со звонницы.
Никишка просиял. В глазах блеснули слёзы. Он благодарно поклонился.
— И полечу! Ровно на руках, наземь снесут.
Опричники переглянулись. Калач показал пальцем на лоб, шепнул Малюте:
— Сидит в холопе нечистый. Колесовать бы его!
Дни потянулись для Никишки, как изрытые осенью вёрсты. Хлюпаешь по колено в грязи, скользишь по ухабам, а беззубо чавкающая дорога потягивается болезненно, извивается в мучительных корчах, длится всё дальше и дальше, и не видно ей краю.
Холоп начертил на двери двенадцать долгих палочек, одну над другой, до самого косяка, а тринадцатую над щеколдой, разукрасил усиками и крылышками. Тринадцатая — Крещеньев день, полёт перед царём Иоанном Васильевичем и, как сказывала Хаят, перед басурманами.
Никишка лелеял тайную мечту: полетит перед царём, после в ноги бросится, будет бить челом за себя и за Фиму. Может быть, смилуется, отпустит обоих на волю. От думок захватывало дух. Только бы выбраться из слободы, а там найдёт он пути и за Чёрный Яр. В то, что выручит Ивашка, почему-то не верилось. Умелец знал, что зорок стрелецкий глаз и ни один человек не укроется от него. Вся надежда была на царскую ласку и на крылья.
Долгими часами стоял он у оконца, устремив взгляд в далёкое небо, или бегал по мастерской, ломал в отчаянии руки, злобно косился на дверь и ругался:
— Кажется, и бороды уже будто прибавилось, а неперекрещенных палочек ещё уйма. Целый пяток!
Никишка осунулся. Глубоко запали глаза, и на лбу резкой бороздой залегли морщинки. Даже с Фимой он неохотно встречался в последние дни и, когда она являлась, забивался в угол, за стружки, упорно молчал, не слушал её тревожных вопросов.
Приходили за ним рабочие, звали к себе, участливо предлагали:
— Ты бы к ведунье с поклоном. Она на уголёк бы с тебя хворь отвела.
В воскресенье перед Крещеньевым днём товарищи зашли за Никишкой и увели его в церковь.
На паперти его встретила Фима. Он по лицу её понял, что есть какие-то новости, глазами спросил. Подозрительно огляделась, зажав рукой рот, пожевала губами:
— Ивашка приехал.
Холоп встрепенулся, тесно прижался к её руке.
— Ежели приехал, выходит, и впрямь Крещеньев день недалече.
После обедни, в мастерской, Фима рассказывала подробно.
— С обозом вернулся. Лён вывозить. Нам с тобой наказывал в крайние сани садиться. Под лён хочет спрятать. А за Чёрным Яром беглые холопья нас дожидают.
С лица Никишки не сходила счастливая улыбка. Он крепко обнял Фиму, зажмурился:
— А ежели и не приметит стрелецкий глаз подо льном? Ах, сусло те в щи!
ГЛАВА XII
Наступил Крещеньев день. От берега шпалерами построились опричники. У проруби ослепительно сверкал высеченный изо льда огромный восьмиконечный крест. Тысячами алмазных звёздочек порхали по льду отблески зажжённых свечей.
Поодаль от Царских врат, за серым покровом кадильного дыма, любопытно теснилась группа иностранцев.
На звоннице непрерывно и оглушительно бил во все колокола царский пономарь — Малюта Скуратов.
В центре коленопреклонённой толпы молитвенно уставился в пространство Иоанн. Временами заранее изученными движениями рук торжественно благословлял народ и каждый раз, крестясь, пытливо взглядывал на иностранцев. Их восхищенное любопытство льстило, вызывало горделивое удовлетворение.
Молебен близился к концу. Из толпы дворовых выделился приказчик и суетливой походкой направился к проруби. Какой-то рабочий подтолкнул локтем Никишку.
— Грехи из души вымораживать пошёл, ирод.
Никишка не слышал. Все мысли были сосредоточены на полёте. Изредка, точно разбуженный от крепкого сна, он испуганно вздрагивал, тяжело, помимо воли, поворачивал голову к шатру, не поднимая глаз, неприятно ощущал на себе взгляд царицы. Несколько поодаль, с перекошенным от ревности лицом, за Темрюковной следил Калач. Он поклялся перед иконой помешать полёту, уничтожить ставшего на его пути выдумщика.
Когда священник поднял крест, опричник упал на колени, истово перекрестился.
— Господи! Сподоби меня, извести лютою смертью смерда. Призри, Господи, на смиренного раба твоего!