Страница 57 из 64
— Так для потехи к царице идёшь?
В груди поднимался гнев. Едва сдерживаясь, чтоб не избить холопа, выдавил на лице тень улыбки.
— Не делай ей крыльев! Честью прошу.
Никишка молчал. Калач спрыгнул со станка, сделал шаг к двери, решительно повернулся.
— Учен ли языком не ворочать? — И с угрозой добавил: — На погибель крылья готовишь. Сама сказывала, как полетишь при народе, голову прикажет срубить.
Уловив недоверие в глазах умельца, покачал головой.
— По мне — лети не лети. Токмо на погибель себе полетишь. Давеча перед Малютою похвалялась. А ударишь челом, покаешься ежели, отпустят тебя с Фимкой, куда сам пожелаешь.
Никишка не сводил глаз с опричника, не знал, как истолковать его слова.
Калач с любопытством склонился над моделью.
— А и умелец же ты!
Лицо его покрылось тёмными пятнами. Тупым, жёстким взглядом он уставился неожиданно на хворост, сложенный у камелька.
— Так жалует тебя, выходит, царица?
Злая усмешка искривила губы.
— Мы ведь невольные. Сам, поди, ведаешь.
— Помолчи. Больно речист стал, как с царицей спознался!
Стукнул кулаком по чучелу, выбежал из мастерской.
Никишка запер дверь на засов, сонно потянулся.
— А будь что будет. Авось обойдётся.
И уселся перед камельком, не глядя, захватил в руку хворост.
— Эк, не убережёшь его, идола!
Зло прицыкнул, нащупав в хворосте перстень царицы.
— И на кой ляд он мне сдался!
Замотал в тряпку, сунул за пазуху.
В воскресенье, после обедни, в трапезной Иоанн объявил опричникам, что хочет устроить развлечение в честь английских гостей.
Скуратов встал из-за стола, поклонился в пояс.
— Вели, царь, с медведями позабавиться, как в залетошний год.
Грозный недовольно поморщился.
— Опостылели медведи твои.
— Дозволь досказать.
Опричник приложился к руке царя.
— Сгоним людишек во двор. Для тебя с басурманами поставим помост посередь двора...
Он лукаво прищурился, приложил ладонь к губам и что-то убеждённо зашептал.
Иоанн крякнул довольно.
— Гоже. Нынче же волю потехи!
И тотчас же на узком дворике, за боярскою думою, засуетились рабочие, а конный отряд опричников мчался к ближней деревне.
После обеда все приготовления к зрелищу были закончены. На очищенном от снега загоне, за высокой деревянной решёткой, выстроились рядами перепуганные насмерть крестьяне. В стороне, у ворот, высился помост, устланный коврами и тигровыми шкурами. Из запертого сарайчика, примыкавшего к загону, доносилось глухое рычание медведей.
Малюта первый явился на дворик, торжественно огляделся, октавою гулко протянул:
— На колени! Царь жалует!
Крестьяне как подкошенные упали на землю.
Иоанна под руки повели на помост. Рядом с ним нетерпеливо шагала сгоравшая от любопытства Темрюковна.
Грозный опустился в кресло, жестом пригласил сесть англичан. На лестнице по двое расположились опричники.
— Готово?
Царь деловито уставился на Малюту, подул на посиневшие от холода пальцы, с отеческой нежностью обратился к крестьянам.
— Встаньте! — И скороговоркою прибавил:— Охочи ли вы верой служить царю?
Торопливо поднялись с земли, что-то невнятно ответили холопы.
— Для-ради англицких гостей волил я согнать вас из деревеньки. Волю русской отвагою похвалиться перед басурманами. Охочи?
Он весело переглянулся с Малютой, щёлкнул пальцами.
Стрелец прыгнул к сарайчику, открыл дверь и стремглав бросился за решётку.
Крестьяне в ужасе побежали к тылу. Из сарая на них наступал огромный медведь. За ним, из-за переборки, выглянула оскаленная волчья пасть.
Скуратов размахнулся сплеча, бросил в волка булыжником. Разъярённый зверь глухо завыл, скрылся за дверью.
— Выгоняй!
Со всех сторон в загон посыпались камни. Отчаянный рёв потряс воздух. Звери ринулись в толпу.
Иоанн надрывался от хохота.
— Трави их каменьями!
Начисто подметённый загон залился кровью. Крестьяне в паническом ужасе карабкались по тыну, взбирались по решётке наверх, — стрельцы сбрасывали их ударами сабель.
Темрюковна перегнулась через перила, тяжело и часто дышала. От крайнего возбуждения тело её трепетно вздрагивало, а глаза задёрнулись густой маслянистою поволокою.
— Каменьями! Каменьями их!
Англичане чего-то настойчиво требовали, возмущённо размахивали руками. Толмач нерешительно переминался с ноги на ногу, отрицательно качал головой.
Когда один из отчаявшихся крестьян вырвал из земли столб, поддерживавший решётку, и пошёл с ним на волка, Иоанн с горделивой радостью повернулся к гостям.
— Удаль-то... Удаль.
Осёкся, позвал толмача.
— Чего они лают?
— Челом тебе бьют. Не люба им потеха.
Грозный развёл руками.
— Уж и не ведаю, какая им, басурманам, потеха люба. — И, ткнув сердито в пращ опричника, приказал: — Кончать!
Взвизгнули стрелы. Смертельно раненный волк забился в последних конвульсиях. Медведь с рёвом скрылся в сарае.
Царь выхватил из руки Басманова посох, стукнул по настилу.
— Какой же их, басурманов, ещё потехою тешить!
Передёргивая плечами, сплюнул с ожесточением, тяжело зашагал по скрипучим ступеням.
ГЛАВА XI
Мысль так потешить гостей, чтобы вся Неметчина ахнула, не оставляла Иоанна. Он хмурился, раздражался по каждому пустяку и с утра до ночи проводил в домовой церкви. Двор притих. Опричники бродили по слободе, точно пришибленные. Малюта, чтобы рассеяться, уходил с рассветом в приказ, сам пытал заключённых или взбирался на звонницу и там мучительно придумывал потеху, которую одобрил бы царь.
Был канун Рождества. Скуратов, хмурый, осунувшийся, возвращался после всенощного бдения домой. Замерзшие сторожа, заслышав его шаги, через силу старались сбросить с себя предательскую дремоту и били ожесточённо в колотушки. Малюта исподлобья взглядывал на запушённые инеем лица и обледенелые бороды, невольно зябко поёживался, глубже засовывал в рукава руки, ускорял шаг.
Вдруг он остановился, приложил к уху ладонь.
Откуда-то издалека отчётливо доносился стук секиры. Резким движением опричник сорвал с себя кунью шапку, бросил в снег, замахал кулаком перед лицом вытянувшегося неподвижно сторожа.
— Нехристи!
Наотмашь ударил сторожа по лицу.
— Под Рождество в царёвой слободе работают!
Он уже не помнил себя. Дикая злоба мутила рассудок. Невидящие глаза налились кровью.
Сторож лежал на снегу. Скуратов исступлённо топтал его.
— Кто работает?! Кто в царёвой слободе работает?!
Стуки секиры не прекращались.
Ещё раз ударил сапогом по лицу, подобрал на ходу шапку и побежал на стук.
Неподалёку от мастерской Никишки остановился, прислушался. По лицу пробежала жуткая усмешка.
— Да, никак, холоп лупатовский с дьяволом тешится?!
Им как-то сразу овладело шаловливое настроение. Сбив набекрень шапку, он широко растопырил руки, как будто ловил кого-то, на носках подошёл к избе, приоткрыл дверь.
— С сочевником, православный!
Никишка от неожиданности обронил секиру, в страхе попятился за станок. Гость поклонился в пояс, в глазах переливались весёлые огоньки.
— С сочевником, мил человек!
На шее взбухали багровые жилы. Незаметно для себя опричник снова рассвирепел.
— Пошто на поклон не поклонишься? Пёс! — И, заглядывая с ненавистью в вытянутое лицо, произнёс:— Работал?
— Крылья налаживал.
— В сочевник?
Никишка развёл руками.
— Царица наказывала.
Какая-то ещё неясная, неосознанная мысль завертелась в мозгу Малюты.
— А на крыльях и впрямь полетишь?
— И не токмо с поленницы, — со звонницы полечу!
Недоверчиво усмехнулся.
— Слыхом не слыхивал, чтоб человек на крыльях летал.