Страница 56 из 64
Один из крестьян обернулся к стрельцу:
— Не тронь ты его. Он у нас, выходит, юродивый.
И потянул парня за собой.
На льнотрепальне уже кипела работа. Невыспавшиеся приказчики сердито подгоняли рабочих, тыкали в спину девушек кулаками, ругались. Осевшая было за ночь пыль тяжело поднималась с земли и стен густыми едкими гнёздами. Сквозь расщелины брёвен с воем врывался промёрзлый ветер, тысячью раскалённых иголок тыкался в пальцы на руках и ногах.
Фима, не разгибаясь, работала за станком. Из-под платочка выбилась слипшаяся прядь волос, больно щекотала глаза. Она вскидывала головой, дула на волосы, не смела поправить их руками: приказчик следил за каждым движением, бил плетью по лицу, как только на мгновение отрывались от работы.
Возчики въехали во двор, сгрузили поклажу. Юродивый, свалив последнюю связку, крадучись подошёл к двери льнотрепальни и шмыгнул мимо сторожа.
С широко раскрытым ртом и блаженной улыбкой он притаился за балкой и разглядывал проходивших. Вдруг парень вздрогнул, отступил к стене. Его заметил приказчик.
— Эй, ты! Откель тебя принесло?
Ударил плетью по ногам.
— Не бей... Милок, не бей!
Присел на корточки, визгливо заплакал, как плачут дети.
Фима приподняла голову.
— Царица Небесная!
Ухватилась за станок, чтобы не упасть, протёрла глаза.
— Ивашка!
— Эй, ты, проваливай!
Ивашка уже глупо ухмылялся, что-то быстро и невнятно шептал.
Приказчик снова взмахнул плетью. Ивашка пригнулся, подобрал полы тулупа, бросился с причитаниями к выходу. У самой двери он столкнулся с Вяземским.
Келарь ударил его ногой под живот, остановился неподвижно. Из-за спины показалась голова стрельца.
— Царь идёт!
Ивашка забился за кипу натрёпанного льна.
Окружённый опричиной, в собольей шубе и остроконечной шапке, в льнотрепальню вошёл Иоанн. Сделав шаг, он дружелюбно повернул голову к стоявшим между Малютой и толмачом двум англичанам.
— Показали бы честь, пожаловали бы наперво к колесу.
Толмач перевёл приглашение. Гости не спеша пошли за царём.
Грозный улыбался, с видом знатока выдёргивал лён из кип, показывал англичанам.
На земле, распластавшись, лежали рабочие и приказчики.
Ивашка на животе подполз к сестре, коснулся её руки.
— Фима!
Чуть приподняла голову, хотела что-то сказать, не могла.
Он торопливо, сквозь стиснутые зубы, шепнул:
— После Крещеньева дня... увезу тебя и Никишку... с обозом я.
И шмыгнул в сторону, улёгся поближе к двери.
Англичане спрашивали образцы, обменивались короткими замечаниями. Иоанн не спускал с них глаз, по движению губ пытался уловить смысл непонятных слов.
Наконец толмач перевёл:
— Сказывают, лён не худ.
Грозный сокрушённо вздохнул, любовно погладил волокна, встряхнул ими.
— Не худ! Есть ли пригожей где?
Толмач робко прибавил:
— Не худ, да дорог.
Царь всплеснул руками.
— Дорог. Да не токмо что...
С сожалением взглянул на купцов, схватил, как будто наугад, прядь из приготовленной ещё с утра приказчиками кипы, помахал ею в воздухе, зажмурился от восхищения.
— Товарец-то почище новгородского будет. А ежели не так — задаром отдам...
Англичане переглянулись.
— Ладно. Всё забираем.
Вечером, после молитвы, царь долго и сосредоточенно перебирал за столом сливяные косточки. По мере счета лицо его оживлялось, губы складывались в жадную улыбку. В противоположном углу считал по косточкам Вяземский.
Окончив, Иоанн натруженно потянулся, скосил глаз в сторону келаря.
— Готово?
— Готово, царь.
Низко согнувшись над столом, стоял наготове дьяк.
— Пиши: продано англицким торговым гостям льну очищенного...
Дьяк усердно заскрипел пером по пергаменту.
Грозный постучал рукой по столу, причмокнул.
— Ты как, келарь, полагаешь? Товарец — почище новогородского будет?
— Да и неплох лён-то, царь.
Переглянулись, лукаво прищурились.
ГЛАВА X
Темрюковна сама наблюдала за работой над крыльями и каждый день до обеда проводила в мастерской. Никишка смущался, работа не спорилась. Царице нравилось его раскрасневшееся лицо, наивный взгляд больших глаз, робкий, подкупающий голос. И чтобы больше смутить его, она становилась перед ним, делая вид, что недовольна, подгоняла сурово или ехидно подшучивала. Подле двери, на морозе, не смея отойти от поста, зябко куталась в бурку Хаят. По двору мерно вышагивали телохранители. Только Калач изредка подбегал к мастерской, забыв осторожность, прикладывал ухо к стене, ревниво прислушивался. Опричники ядовито хихикали, подходили ближе, будто невзначай, изо всех сил наваливались на Калача.
— Эко, ветер могутный! Так и сшибает!
Опричник отрывался от стены, угрожающе сжимал кулак, ожесточённо плевался в сторону уже спокойно вышагивавших товарищей.
Перед уходом Темрюковна заставляла Никишку целовать подол её шубы. Когда он склонялся, тесно прижималась коленом к его щеке, неожиданно цеплялась в его волосы, больно трепала их. Холоп испуганно вскакивал, робко заглядывал в разгорячённое, залитое густым румянцем лицо и не мог понять, почему рассердилась Темрюковна.
К Рождеству крылья для царицы были готовы.
Ночью, когда слобода уснула, Никишка взобрался на поленницу, втиснулся в хомут и уставился в окно опочивальни Темрюковны. По первому взмаху платочка он подпрыгнул, мерно взмахнул крыльями, повис на мгновение в воздухе и мягко опустился на снег.
Хаят испуганно отскочила от окна. Лицо царицы загорелось диким восторгом.
— Хочу тоже летать! Завтра скажу царю.
И закружилась по опочивальне.
Никишка снял с себя крылья, вызывающе и задорно поглядел в окно. Хаят подала ему рукой знак и исчезла. Не понял, торопливо направился в мастерскую. Черкешенка настигла его у входа.
— Милость тебе. Царица волит взять тебя к себе для потехи.
Изумлённо отступил, нахмурился.
— В скоморохи, выходит?
Таинственно улыбнулась наперсница, прищёлкнула языком.
— Выдумщик, а догадаться не можешь.
Хлопнула дружески по плечу, двусмысленно подмигнула и, приложив палец ко рту, убежала.
Никишка раздумчиво вошёл в мастерскую, сложив разобранные крылья в рогожный куль, развёл огонь в камельке и улёгся в углу на стружках. Он не слышал, как вошла Фима.
— Никиш!
Чуть приподнялся на локте, печально улыбнулся. Девушка встревоженно склонилась над ним.
— Аль занеможилось?
Мотнул головой, не мог сдержать вздоха.
— К царице приставили. Заместо скомороха.
Привлёк к себе Фиму.
— А не быть тому! Краше на плаху лечь!
Фима высвободилась из объятий, на носках подошла к двери, выглянула на двор.
— Кого глядишь?
Порывисто повернулась, поманила за собой в угол.
— Гость к нам приехал. — И едва слышно произнесла: — Иваша с обозом пришёл.
Никиша недоверчиво взглянул на девушку.
— Ах, сусло те в щи!
— Ей-пра, пришёл.
Вскочил Никишка, забегал возбуждённо по мастерской, потом неожиданно расхохотался:
— Куда ведь пробрался!
Зажала ему рукой рот Фима.
— Прознают — всем нам погибель.
— Сказывай.
Никиша жадно прислушивался к торопливому шёпоту, переспрашивал, время от времени весело вскрикивал:
— Ах, сусло те в щи, куда пробрался! — И затыкал себе рот кулаком.
Всю ночь Никишка не спал. С лихорадочной торопливостью доделывал он вторую пару крыльев.
Уже было совсем светло, когда в мастерскую пришёл Калач.
— Всё над птицей хлопочешь?
Презрительно огляделся, присел на станок, ногой наступил на недостроганное ребро.
Никишка сложил умоляюще руки. Опричник сплюнул.
— Чай, не на тебя наступил.
И, далеко отшвырнув ребро, двумя пальцами ущемил подбородок Никишки.