Страница 52 из 64
— Помилуй, не я!
Его поволокли из льнотрепальни.
Темрюковна повернулась к вертельщикам.
— Один день даю на починку.
Рабочие неподвижно лежали у её ног.
Вытирая на ходу куделью окровавленную саблю, вернулся опричник.
— Готово, царица.
Улыбнулась неожиданно мягко, быстрым, едва уловимым движением коснулась щекою его щеки, отодвинулась. Хаят потупилась, поправила чадру, пальцы сосредоточенно перебирали перекинутые через плечо монисты.
— Едем, царица?
Опричник снова наклонился к уху, порывисто задышал.
— Едем, Калач.
Ни на кого не глядя, вышла на двор, легко прыгнула на коня, пришпорила. Рядом с ней, не отставая, скакал Калач. Изредка Темрюковна нарочно осаживала коня, шаловливо вскрикивала, откидывалась в сторону опричника. Тогда сильная мужская рука стискивала больно её стан, а глаза уверенно искали её ответного взгляда.
У терема царица отпустила телохранителей, шепнула что-то по-черкесски наперснице. Хаят приложилась к руке, позвякивая монистами, скрылась в узеньких тёмных сенцах, открыла дверь, ведущую в трапезную и царскую опочивальню. В сенцы скользнул Калач, по винтовой лестнице пробрался в угловую комнату. Тотчас же вошла к нему царица. Она была уже в шальварах и в открытой, с глубоким вырезом на груди, парчовой рубашке.
В смежной комнате, у двери, застыла на дозоре Хаят.
В полдень Темрюковна снова прискакала на льнотрепальню. Она молча подошла к безрукому ливонцу, слегка поклонившемуся при её появлении.
— Почему не начинаешь?
Упрямо мотнул головой, показал глазами на обрубки рук.
Царица отступила, хищно изогнулась, как будто приготовилась прыгнуть. Злая усмешка шевельнула пушок на верхней губе.
— Голову отрублю!
Сжала ручку кинжала, заткнутого за пояс.
Ливонец безразлично поглядел перед собой, спокойно обронил:
— Голову отрубить можешь, а колесо сделать не можешь.
Замахнулась нагайкой, остро вспыхнули агатовые глаза.
Калека покорно согнулся.
— Твоя воля, царица.
Сдержалась, далеко в сторону откинула нагайку.
— Почини. Дам, что сам попросишь.
— Скажи царю, чтобы вернул мне руки.
Голос его прозвенел туго натянутой струной, в глазах блеснули слёзы.
— В железа его!
Темрюковна, взбешённая, не дожидаясь, пока Иоанн примет её, ворвалась к нему в думу.
Бояре недовольно переглянулись, однако встали и поклонились ей в пояс.
Грозный испуганно уставился на жену.
— Немец... поносит тебя... не починяет.
Ничего не понял, поджал сердито губы.
— Колесо сломалось... немец колесо делал... чинить не хочет...
— Ну?..
— Имени твоего слушать не хочет. Руки просит свои у тебя.
Иоанн, прищурясь, поглядел на Малюту.
— Покорми псов его головой.
Царица недовольно замахала руками.
— Вели ему наперёд колесо починить.
Зажав бороду в кулак, царь облокотился раздумчиво на ручку кресла.
— Ладно, — убеждённо произнёс он. — Ладно. Будет. Будет колесо.
Темрюковна вышла, сердито притоптывая каблучками.
Г розный вытер рукавом кафтана лицо, устало зевнул.
— Читай, Мясной!
И добродушно уставился в Курлятева, застывшего среди терема.
Дьяк поднёс к близоруким глазам пергамент.
— Царь и великий князь всея Руси суда слушал...
Василий Артемьевич заломил больно пальцы. Голова низко склонилась на грудь. На переносице смешно вздрагивало, темнело большое родимое пятнышко. Царь не спускал с боярина ласкового, доброго взгляда. Вяземский приподнял голову подсудимого.
— Гляди в государевы очи!
— ...и велели учинить постельничего, Бориса, сына Петрова, Лупатова, больше боярина — князя Василия, сына Артемьева, Курлятева...
Мясной окончил чтение, подал Иоанну пергамент.
Грозный не спеша прочёл грамоту про себя, обратился простодушно к боярам:
— Гоже ли?
Поспешно поднялись, отвесили низкий поклон.
— Гоже.
Царь положил руку на плечо Друцкому, поманил к себе глазами Курлятева.
— Подойди, сделай милость.
Боярин упал на колени.
— Про баб твоих я было упамятовал. — И ласкающим шёпотом, сквозь благодушный смешок продолжал: — Отдам я баб твоих в монастырь на постриг. А имение с животом отпишем, боярин-князь, в опричину.
Устало закрыл глаза, щёлкнул пальцами.
— Келарь...
Вяземский оттолкнул ногой Василия Артемьевича.
— Прикажи попытать маненько...
Выдержал долгую паузу, с наслаждением следил за вздрагивающей спиной Курлятева.
— Прикажи попытать маленько... немца. — И неожиданно резко приказал: — К завтрему колесо в работу пустить!
Подсудимый облегчённо вздохнул, поднялся с колен, отошёл к двери.
Два стрельца предостерегающе вытянулись.
Вяземский расстроенно покачал головой.
— Умельца надо. А с немцем не сладить. Давно сложить голову свою ищет.
Грозный откинулся на спинку кресла.
— Уважить. Нынче, после опросу, зарыть живьём в землю!
Друцкой искоса поглядывал на Курлятева, что-то туго соображал. И уже когда выходили на двор, предложил:
— Прикажи доставить лупатовского холопа. Он, сказывают, выдумщик.
Иоанн безразлично кивнул.
В слободском приказном застенке, перед подьячим и дьяком, связанный, лежал Никишка. Сзади него палач держал перекинутую от рук холопа через бревно верёвку. Другой палач раздувал горн.
В углу, под низкими сводами, на цепи, в железном ошейнике, полувисела Фима.
Дьяк ткнул только что спущенного с дыбы Никишку.
— Отрекохся ли?
Холоп через силу приподнял голову. Со лба крупными каплями струился пот.
— Отрекохся ли?
Никишка, сжав высохшие, белые губы, молчал.
Дьяк рассвирепел. Подьячий сложил молитвенно губы.
— Помяни, Господи, царя Давида и всю кротость его... к тебе, ирод, глас. Будешь, пёс, на крыльях летати?!
Никишка вдруг встрепенулся, забывая непереносимую боль, по слогам отчеканил:
— Буду, докель умишко имею! Нету моей в том вины.
Дьяк ударил его носком сапога по зубам.
— Жгите пса калёным железом.
Палач натянул верёвку. Хрустнули кости, тело повисло в воздухе.
Фима рванулась вперёд, ошейник остро резанул горло.
Подьячий взял из рук палача раскалённый прут, ткнул в бок Никишки...
Пытка подходила к концу, когда прискакал Друцкой.
— По царёву приказу — обоих на царский двор!
ГЛАВА VII
Иоанн стоял в трапезной перед аналоем и читал Псалтырь. Опричники, на коленях, молча уставились в царёву спину. На спине, у плеча, три мухи жадно высасывали пятнышко от воска. В сторонке, друг подле друга, притихли Василий Артемьевич и Лупатов. Изредка кое-кто заглушение зевал, и тогда Грозный медленно поворачивал голову, закрывал один глаз, другим шершаво водил по полу. Опричники торопливо били земной поклон, усердно крестились. Царь сокрушённо вздыхал, набожно простирал перед образом руки, при каждом слове порывисто дёргался клинышек бороды. Встревоженные мухи разлетались в разные стороны, но сейчас же снова присасывались к восковому пятнышку на царском подряснике.
— Окропиши мя иссопом и очищуся, омыеши мя и паче снега убелюся.
Каждый раз, когда Курлятев крестился, его рука, будто невзначай, задевала плечо соседа. Лупатов перегибался, с торжествующей усмешкой заглядывал в лицо боярина, высовывал язык и покручивал носом. Василий Артемьевич огромным усилием воли сдерживался, чтобы не вцепиться в бороду врагу, кривил брезгливо губы и незаметно для других отплёвывался.
Царь шумно захлопнул Псалтырь, поцеловал переплёт, облокотившись на Басманова и Малюту, направился к отдельному столу.
Послушники принесли рыбу и дымящиеся мясные щи.
Иоанн благословил трапезу, оглядел свиту. Взгляд его остановился на Лупатове. По лицу порхнула шаловливая усмешка.