Тебе, с любовью…

Я скучаю по нему. Не так, как скучаю по сестре. Тут даже сравнивать нельзя. Мы с ней порой дрались так, будто настал конец света – как-никак она была моей младшей сестренкой, – но были очень близки. Говорят, потерять члена семьи – это как потерять руку или ногу. Я со смертью сестры потерял половину своей души. Я скучаю по ней, но знаю, что никогда ее не увижу. Ее не вернуть.

Но и по отцу я тоже скучаю, просто не так. И тюрьма – это же не навсегда. Ну, в его случае.

Это ужасно, да? Я совсем больной на голову, раз скучаю по человеку, который ее убил?

Чуть не написал другое выражение вместо «больной на голову», но вовремя вспомнил о том, что ты говорила о своей маме. У меня друг такой же. Он ненавидит, когда я матерюсь, поэтому обычно приходится делать над собой усилие и следить за словами.

Однако с твоей мамой я не согласен. Слова – это просто слова. Вырвавшееся в сердцах ругательство не будет означать, что я дебил, так же как употребление слова, о которое можно сломать язык, не будет означать, что я умный. Хотя и в том и в другом случае меня могут принять за полнейшего кретина.

Я нашел снимок, сделанный твоей мамой. Мне он не показался тоскливым. Но и надежды я особо в нем не увидел. Это жизнь. Когда все вокруг тебя рушится к чертям собачьим, единственное, что остается, – идти вперед. Дети на фотографии понимают это. Как и парни с автоматами.

Сколько тебе лет? Ты упомянула про курс фотографии по программе AP. Наверное, старшеклассница. Ты учишься в школе Гамильтон?

Или лучше нам не знать ничего друг о друге?

Решать тебе.

– Мне нужно твое мнение по одному вопросу.

Роуэн поднимает руку и дует на ногти. Она нанесла на них светло-розовый, почти белый, лак. С таким маникюром, бледной кожей и светлыми волосами она кажется еще более неземной, чем обычно. Вся мебель в ее спальне белого цвета с золотой отделкой, ковер – бледно-лиловый. Ей не хватает только пары крыльев за спиной.

– Ты прячешься, – отзывается Роуэн.

Я удивленно выпрямляюсь. Подруга сказала это ни с того ни с сего, и ее ответ никак не связан с моим вопросом. Правда, своим замечанием она, как всегда, попала не в бровь, а в глаз.

– Я прячусь?

– От отца.

– Не хочу о нем говорить, – хмурюсь я.

Роуэн начинает наносить второй слой лака.

– Он не хотел сделать тебе больно, Джулс.

Я молчу.

Подруга поднимает на меня глаза.

– Ты сама сказала, что вещи предложил купить редактор. Твой отец же не в интернете их выставил на продажу.

Она права, знаю. Я рассматриваю свои собственные ногти – короткие, закругленные и ненакрашенные.

– У меня такое ощущение, будто он наказывает ее, – тихо признаюсь я.

– Возможно, – соглашается Роуэн и, помедлив, продолжает: – Гнев – одна из стадий переживания горя.

Подобные разговоры нервируют меня. И я совершенно не хотела говорить о папе. Или маме.

– Вас этому на уроке психологии учат?

Роуэн опускает кисточку с лаком и разворачивается на компьютерном кресле, чтобы оказаться лицом ко мне.

– Вчера вечером мама спросила меня, не позвонить ли ей твоему отцу.

– Что? – вырывается у меня. Я кидаю взгляд на дверь, готовая вскочить и бежать. – Почему?

– Потому что последние четыре дня ты практически живешь у нас.

– Ладно. Я ухожу.

– Нет! Джулс, стой!

Роуэн вскакивает и преграждает мне путь прежде, чем я успеваю выскочить за дверь. Она опускает ладони на мои плечи осторожно, чтобы не смазать лак.

– Подожди. Хорошо? Выслушай меня. Мама еще сказала, что двери нашего дома всегда для тебя открыты. Всегда. – Она умолкает на пару секунд. – Мы переживаем за тебя.

Все принимают маму Роуэн – Мэри Энн – за ее сестру. Я не шучу. Она родила Роуэн в двадцать два года, с молодости заботится о своей внешности и ведет здоровый образ жизни. Думаете, Роуэн из чувства противоречия будет перекрашивать волосы в черный и лопать сникерсы на обед? Ничего подобного. Они как лучшие подружки все друг другу рассказывают. Я даже не удивлена, что они обсуждают меня. Я удивлена, что завидую им.

– Знаю, он не хотел сделать мне больно. – Я злюсь, поскольку Роуэн впервые не понимает меня. – В этом-то и проблема. Он даже не подумал, что причинит мне этим боль.

Роуэн колеблется.

– Говори же, – требую я. – Говори, Ро, что хотела сказать.

– Может, маме действительно лучше позвонить ему?

– Что? Почему?

– Может, ему нужна… поддержка. Чтобы и он смог помочь тебе.

– Ну конечно. – Я даже не пытаюсь скрыть досады.

Снова поворачиваюсь к двери.

– Ну перестань, – выходит за мной в коридор Роуэн. – Ты моя лучшая подруга, Джулс. Я хочу помочь тебе.

– Знаю. Просто… мне не нужна сейчас твоя помощь.

– Пожалуйста, стой.

Я останавливаюсь в передней. В ярком свете ламп кудри Роуэн сверкают как золото, голубые глаза ярко блестят. У меня волосы темные и прямые, на лице легкий макияж – только потому, что меня достали люди, которые советуют мне отдохнуть, глядя на нездоровый от постоянных переживаний цвет кожи.

– Ты будто все время злишься, – тихо и осторожно замечает подруга.

– Так и есть, – не думая, отвечаю я.

Может, она и права. Может, гнев – это стадия переживания горя. Но мне кажется, что я навечно застряла на ней. Что хожу по замкнутому кругу, из которого никак не выбраться. И если я простою тут еще хотя бы минуту, то злость раздерет меня на части.

– Мне нужно идти, – поспешно говорю я, хватаясь за дверную ручку.

– Джулс… – Роуэн вздыхает. – Я не собиралась тебя выгонять.

– Ты и не выгнала.

– О чем ты хотела меня спросить?

Я хотела спросить ее о письмах, но теперь не могу. Она не поймет. Она прочтет нашу переписку о смерти, самоубийстве и безысходности и сделает неправильный вывод.

Тогда они точно позвонят папе.

– Ни о чем. Увидимся утром?

Роуэн выходит со мной за дверь, но я делаю жест руками, чтобы она остановилась.

– Хватит, Ро. Хватит. Я просто немного покатаюсь по округе. Со мной все будет в порядке.

– Ты поедешь на кладбище?

Уже поздно, давно стемнело. Если я скажу «да», она разволнуется.

– Нет. Не сегодня.

Я сбегаю по ступенькам вниз. Роуэн не выгнала меня на улицу, но ее дом больше не кажется мне убежищем. Не тогда, когда в нем сидит ее мама, жаждущая проанализировать мое горе.

– Спокойной ночи, – кричит вдогонку Роуэн.

– Спокойной ночи, – отвечаю я.

Подружка из меня сейчас никакая, что ж поделать. Обуревающие меня чувства не втиснутся между второй и шестой главами какой-нибудь психологической книжонки, описывающей стадии принятия смерти близкого человека.

Я оставила машину в конце квартала, поскольку кто-то здесь устроил вечеринку в честь дня рождения. Сейчас улица пустует, и моя машина стоит одна-одинешенька под тенью вяза. Я ожидаю, что Роуэн пойдет за мной, но она этого не делает. На улице темно, хоть глаз выколи. Тихо шуршат по тротуару кроссовки. Ночь остудила жаркий воздух ранней осени, и ветерок холодит шею, приподнимая волосы. Я вдыхаю аромат скошенной травы и древесной коры. В воздухе чувствуется сырость. Рядом кто-то кашляет. Я испуганно подпрыгиваю. Оглядываюсь, но никого не вижу. Меня охватывает страх.

Я на ощупь тыкаю ключом в замочную скважину дверцы. Замок поддается, и я мигом падаю на водительское сиденье. Меня овевает запах несвежего кофе и перегревшейся на солнце обивки. Злость борется с беспокойством, когда я вставляю ключ зажигания и поворачиваю. Мотор не заводится. Я снова поворачиваю ключ. Опять ничего. Мигают и гаснут фары.

– Черт! – ударяю я кулаком по приборной доске и морщусь от того, как громко прозвучал мой голос. Прости, мам.

Я, между прочим, согласна с парнем по переписке. Слова – это просто слова. Однако я тут же чувствую укол вины, словно этой своей мыслью каким-то образом предала память мамы.