Страница 15 из 19
Владимир Войнович
Дело № 34840
Писатель Владимир Николаевич Войнович, член Баварской академии изящных искусств, Сербской академии наук и искусств, почетный член Российской академии художеств и американского общества Марка Твена, лауреат многочисленных литературных премий и премии им. А. Д. Сахарова «За гражданское мужество писателя», известен всему белу свету не менее чем созданный волею его таланта ухватистый русский мужик Иван Чонкин или песня «Заправлены в планшеты космические карты», которую до сих пор любят исполнять подвыпившие российские граждане разных поколений.
Войновичу не нужно было «изучать жизнь», как того требовало от советских писателей «руководство». Он начал работать с 11 лет. Был деревенским пастухом, авиамехаником, плотником, слесарем, студентом. Блестяще дебютировавший в начале 60-х во время хрущевской оттепели, он и в дальнейшем адекватно реагировал на советское хамство и конгениальную этому хамству глупость своими язвительными текстами, в результате чего после семилетнего стояния против власти и ее органов в 1980-м был вынужден покинуть страну с клеймом антисоветчика и отщепенца. Писатель Войнович был крайне неудобен советской власти – и ехидными сочинениями, и своим аномальным поведением гражданина, который ухитряется оставаться свободным в обстановке, этому явно не способствующей.
Наступили новые времена. Родина нашла героя, и В. В. Путин вручил ему в Кремле Государственную премию России. Его старые и новые книги издаются и переиздаются, по ним поставлены фильмы, спектакли и даже один мюзикл. Его прежние враги низвергнуты, однако едкий и колючий нрав Войновича, его непочтение к ЛЮБЫМ авторитетам, парадоксальный черный юмор и сейчас многим не по вкусу. Писатель вряд ли подходит и этим временам. Он вообще никаким временам не подходит. Зато все упомянутые времена прекрасно подходят ему, ибо идиотизма, в котором он прожил свою жизнь, на его писательский век явно хватит.
Как-то я спросил Владимира Николаевича, пришлось ли ему вставать при вручении Госпремии под звуки бывшего советского гимна, чьи слова были к тому времени заново перелицованы покойным мастером такой кройки и шитья С. В. Михалковым? Войнович оживился.
– Я решил так, – сказал он. – Если будет музыка без слов, то я встану. А если со словами – останусь сидеть.
– Ну?
– Вот тебе и «ну». Они вместо гимна включили какую-то другую мелодию.
– Умные.
– Да уж не дураки.
– Главное событие XX века состоялось, конечно же, 25 октября 1917 года. Событие крайне противное, теперь его принято именовать переворотом, но это, увы, все-таки была революция, которая перевернула жизнь всего человечества, а не только Российской империи. Возникло вдруг новое энергичное государство с огромным пространством, армией. Целью которого было уничтожение старого мира ВЕЗДЕ, и всем странам так называемого капитализма или империализма пришлось на это событие реагировать. Приспосабливаться к новым обстоятельствам, чтобы у них не возникло того же ужаса, что в России. Они и приспособились. Демократическая система оказалась гибкой и взяла от социализма все то, что ей было потребно для выживания. Капиталисты, например, вместо того чтобы разгонять бунтарей казачьими ногайками, дали рабочим определенные права, свободы, сделали их жизнь по крайней мере сносной…
Сейчас в западном мире социализма, конечно же, значительно больше, чем в России. Германия, например, совершенно социалистическая страна, не говоря уже о всяких там Швециях.
Не знаю, понравится ли это высказывание Войновича абстрактному «западному миру» и Швеции с Германией, но могу подтвердить, что с социализмом я недавно повстречался в Италии, и должен в данном, чисто конкретном случае сказать о нем доброе слово. Я там, в горах Тосканы, случайно расшиб коленку, испытывал адскую боль, и мне в госпитале Косьмы и Дамиана, что в городе Пеша, дорогостоящую помощь оказали СОВЕРШЕННО БЕСПЛАТНО. Не место здесь, пожалуй, рассказывать сагу о том, как русская страховая компания, в которую я предварительно позвонил по случаю инцидента, послала меня куда дальше, чем в Пешу, любезно сообщив мне, что никакого страхового полиса я у нее не покупал, нечего врать. С социализмом все понятно. Хорошо бы, чтоб он всегда был «с человеческим лицом». А вот не поведает ли мне старый писатель, кто, по его мнению, гнуснее – большевики или фашисты?
– Как сказал бы товарищ Сталин: «Оба хуже». Гитлера я бы, скорее, с Лениным сравнивал, а не со Сталиным. Что Ленин, что Гитлер, оба были оголтелые фанатики, а Сталин действовал аккуратно, с дальним прицелом. И Гитлер, и Сталин, разумеется, выученики Ильича, но Гитлер был более «верным ленинцем», если можно так выразиться.
Поскольку меня, как и Войновича, тоже в свое время выперли из Союза писателей, мне было очень интересно узнать, помнит ли он сейчас всех этих своих важных начальствующих писательских чертей, которые так лопухнулись, полагая, что ВСЕГДА будут карать и миловать всех отпавших от сосцов единственно правильного писательского учения – соцреализма. Строгим был ответ Войновича:
– Когда меня проклинал какой-нибудь ныне окончательно забытый «автоматчик партии» вроде советского поэта Грибачева, я думал: «Что с него взять, с этой бодливой скотины? Что еще от этого животного можно ожидать?» А вот отношение ко мне людей, которые имели репутацию «порядочных», меня задевало и задевает. Например, Евгений Евтушенко. Когда в семьдесят пятом сотрудники КГБ отравили меня в номере 408 гостиницы «Метропо́ль» и я пытался донести это хоть до кого-нибудь, он ходил и везде говорил, что все это – моя наглая ложь, что ТАКОГО НЕ БЫЛО. Я даже не знаю, отчего это было так важно ЛИЧНО для него, какое тебе, казалось бы, дело – вру я или не вру, травили меня или не травили? Это для меня тогда В БУКВАЛЬНОМ СМЫСЛЕ было вопросом жизни или смерти, это мне, а не ему демонстративно угрожали, и гласность была тогда единственной моей защитой. Он повторял это и значительно позже, уже в иные времена, когда из числа прогрессивных членов Союза советских писателей была создана перестроечная организация «Апрель». На собрании, мне рассказывали, когда речь зашла обо мне, он вдруг вскочил и снова завел свое: «Вы ж понимаете, что у меня ТАМ есть достоверные источники информации, которые утверждают, что все рассказанное Войновичем о его отравлении – фантазии». Однако, после того как факт моего отравления был публично признан представителем Лубянки на конференции «КГБ вчера, сегодня, завтра» и особенно после того, как я написал о случае в книгу «Дело № 34840», Евгений Александрович эти разговоры прекратил, но у него возникла новая тема. Он стал всем объяснять, что Войнович ненавидит его из-за мелкого тщеславия. В 1979 году в Москву приехали американские писатели Уильям Стайрон, Эдвард Олби и, кажется, Джон Апдайк. И они, дескать, запланированному американскими дипломатами визиту к «диссиденту» Войновичу предпочли поездку с Евтушенко в Переделкино, где он им читал свои стихи на могиле Пастернака. И этого я, дескать, до сих пор ему простить не могу, такой уж я злопамятный человек.
Или, например, «прораб перестройки» Анатолий Рыбаков. Помню, как он сам себя накачивал в 1974 году самым подлым образом на писательских заседаниях во время моего исключения. До истерии. Дескать, его выдающийся антисталинский, написанный «в стол» роман «Дети Арбата» на Запад не попал, а ничтожный «Чонкин», где глумятся над Советской армией и Великой Отечественной войной, был автором за границу переправлен, и его тут же взяли на вооружение «наши идейные противники».
А сколько было таких, которые, когда моя проза еще печаталась в СССР, подходили ко мне «пожать вашу мужественную руку», а через некоторое время поливали меня на собраниях и кричали, что я написал «Чонкина» по заданию ЦРУ. А потом опять меня отлавливали, каялись, просили их понять, «войти в их положение»… И это ведь брежневские времена, не сталинские… Цирк такой! Как дети, честное слово! У одного моего такого «поклонника», когда он произносил свой зубодробительный публичный монолог, вдруг стала дико дрожать коленка, попадали на пол бумаги, которые он никак не мог поднять. Весь дрожит, бедный. Окончилось заседание, он меня, топоча, догоняет в коридоре и сразу: «Вы меня простите, Владимир Николаевич, ради бога, но я не мог иначе, у меня семья…» Я ему ответил: «Знаете что, если вы не можете быть подлецом, то и не старайтесь им быть. Вы для этого слишком нервный, понимаете? Не дай бог, помрете еще от инсульта или инфаркта».