Страница 12 из 19
Вот и Эрик Булатов. О нем внешний мир услышал во второй половине семидесятых, когда знающие толк иностранцы приобретали его работы за гроши и спокойно вывозили их на Запад, ибо добрая родина ставила на его полотнах уверенный штамп «Разрешено. Художественной ценности не имеет». Вот вопрос: не сошел ли бы с ума такой «разрешальщик», если бы узнал, что дрянной с его точки зрения холст под названием «Советский космос», изображавший одухотворенную развитым социализмом припухлую физиономию Брежнева Л. И. – на фоне герба Великой Коммунистической Державы и флагов пятнадцати дружных республик, включающих Украину и Прибалтику, – будет перепродан в 2007 году на аукционе «Филипс» за 1 миллион 600 тысяч долларов, две другие работы уйдут по миллиону, и скромный оформитель детских книг для издательств «Детгиз» и «Малыш» получит титул одного из самых дорогих русских художников?
Что шествие его полотен по миру будет триумфальным, а он, чью мастерскую не больно-то спешили посещать тогда знатоки и искусствоведы, станет символом, знаком, гуру, не приложив к этому ровным счетом никаких пиаровских усилий. И это лично у меня вызывает дополнительное уважение, ибо надоели мне отдельные, некогда талантливые, шустрые нынешние фуфлогоны, у которых в глубине зрачков символ $ светится, как у волка краснота. Эрик же работает все лучше и лучше, опровергая тем самым расхожий тезис, что лишь в условиях борьбы с тоталитаризмом и тиранией рождается «настоящее искусство». Доказывая своим примером, что все разговоры о том, что живопись в XXI веке умерла или вот-вот помрет, – чепуха и спекуляция. И он прав, я тоже так думаю – какой ты, (непечатное выражение, запрещенное путинско-медведевскими законами), креативный художник, если ребенку зайца не можешь нарисовать? Мудак ты, а не креативный художник! Какой ты писатель, если писать не умеешь? И несвобода мне, как и Эрику, не нужна. Вам несвобода нравится, вот вы в ней и живите. А по мне так – мир огромен, и у принца Гамлета тоже были проблемы, хотя он и не жил при большевиках. Констатирую: Эрик Булатов наконец-то действительно стал теперь художником общечеловеческим, каковым, скорее всего, и всегда был, даже ограниченный советским материалом и железным занавесом.
Я, впрочем, не об этом. Я о нашей встрече, которая началась в помещении Манежа, где в сентябре будет развернута его грандиозная выставка, сопровождаемая посвященной его творчеству Международной конференцией. Встреча эта плавно перетекла на Чистопрудный бульвар. Там, в сталинском доме около киноцентра «Ролан», он сохранил свою московскую мастерскую, которую, кстати, не получил тогда даром от щедрого Союза советских художников, а построил на свои, заработанные книжным иллюстраторством, хоть и скромные, но все же деньги. К слову – дивный вид открывается из окон его мастерской на Москву, но боюсь, что хозяин мастерской вряд ли вернется сюда навсегда, чтобы любоваться этим видом постоянно. Таковы дела Твои, Господи!..
Мастерская сохранилась. Равно как и его российское гражданство. Живущий в Париже более двадцати лет Эрик Булатов является гражданином Российской Федерации. Он этого не скрывает, но и не афиширует. Для него это россиянство так же естественно, как работать с раннего утра и до глубокой ночи – всегда и везде. Французским он, кстати, так и не овладел, поэтому с западным миром общается исключительно через Наташу – в одном лице жену, подругу, Музу, ангела-хранителя, домоправительницу, арт-директора, критика, искусствоведа, но прежде всего – красивую умную женщину. Без которой, думаю, знаменитый на весь мир художник Булатов вряд ли стал бы знаменитым на весь мир художником Булатовым. Ведь это именно она увезла его в конечном итоге во Францию и обустроила во Втором арондисмане Парижа, на правом берегу Сены их уютный Дом Художника, где у Эрика наконец-то имеется для работы собственное изолированное пространство в ныне уже двухэтажной квартире.
В десятках интервью, в фильмах, о нем снятых, в книгах и лекциях он многое, если не все, рассказал о сути своей работы, о ее порою взаимоисключащих смыслах, вообще о своем ви́дении искусства. О соотношении слова и изображения в визуальном пространстве, взаимодействии традиции и инноваций, построении пространства картины и об определении позиции зрителя в искусстве, о возможностях живописной пластики в условиях торжества массмедиа и попсы – обо всем этом речь будет идти на упомянутой Международной конференции 9—10 сентября, куда и я непременно приду, чтобы обогатить себя знаниями, и вам это сделать советую.
Однако до конференции еще далеко, и мы с Эриком заговорили о вещах совсем простых. Меня, например, давно интересовало, как так получилось, что он, сын правоверного коммуниста, вступившего в партию в 1918 году еще чуть ли не гимназистом, получил такое вызывающе-буржуазное имя скандинавского оттенка. Может, его так нарекли в честь какого-нибудь неизвестного мне большевистского святого тех лет, думал я. Типа ДЖОНАРИДАКАРЛАЛИБКНЕХТАРОЗЫЛЮКСЕМБУРГБЕЛЫКУНАСУНЬЯТСЕ – НАСПАРТАКАСТЕНЬКИРАЗИНА?
Ведь вряд ли папа и мама Булатовы имели в виду Эрика, сына бога морей Посейдона и богини любви и красоты Афродиты. Или, к примеру, норвежского короля по прозвищу Эрик Кровавая Секира, воина, закончившего свои скорбные дела в древней Ирландии…
ЭРИК БУЛАТОВ: Меня так назвали в честь Чехова.
ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Извини, но Чехов, насколько мне известно, носил имя Антон.
Э.Б.: Был еще великий Михаил Чехов, племянник Антона. А лучшей ролью актера Михаила Чехова считается Эрик Четырнадцатый из одноименной пьесы Стриндберга, поставленной в 1921 году Евгением Вахтанговым. Мои родители были большими театралами. И вообще любили искусство. Я помню, как отец, например, декламировал мне перед сном стихи Бальмонта, которые он знал наизусть. И ему очень хотелось, чтобы я стал художником.
Е.П.: А коммунисту разве полагалось знать наизусть стихи Бальмонта?
Э.Б.: Не все так просто было даже и в той жизни, удаленной от нас на восемьдесят лет. Мать моя была беженкой из «панской Польши». Стремилась в страну светлого будущего СССР, но трех лет пребывания здесь ей хватило, чтобы понять, где она очутилась. А отец – да, он был идейный, в 37-м его исключили из партии, над ним уже сгущались тучи, он покинул Москву, чтобы про него забыли, потом тихонько вернулся, в 41-м ушел добровольцем на фронт, где и погиб в 44-м. Мама к советской власти относилась неприязненно, в пожилом уже возрасте активно перепечатывала на машинке художественный «самиздат» – Цветаеву, Мандельштама, «Доктора Живаго». Их взгляды на многое были полярно противоположны, но они очень любили друг друга. Бывает и так.
Е.П. Должно быть, потому и бывает, что – любовь.
А сам подумал, что нам все время пытаются запудрить мозги – то классовым, то державным сознанием. А ведь из истории Булатова-отца явствует, что в мире всегда, во все времена наличествовала и просто любовь, как у Ромео и Джульетты. Забыли, дураки, что существует в мире такое Божье чудо, как любовь? – озлобился я.
Е.П.: Ты когда, кстати, начал рисовать?
Э.Б.: Сколько себя помню, всегда этим занимался. Отцу очень нравились мои детские рисунки – Руслан с Рогдаем бьются, всадники куда-то скачут… В сорок седьмом году меня приняли в художественную школу при Институте имени Сурикова, потом я легко поступил в этот же институт, поскольку окончил школу с медалью. В студенчестве я был еще нормальным советским человеком, комсомольцем, хотя и не особо верующим в светлое будущее…
Е.П.: Ну, твой случай не первый и не последний. Большевики сами выращивали себе врагов. Аксенов, Гладилин, Войнович, Владимов – все они сначала были комсомольцами. Даже великий зэк Солженицын всерьез думал чему-то научить коммунистов, как будто они в этом когда-либо нуждались.
«Коммунисты идиотами были еще почище нынешних начальников, почему и рухнула их власть в одночасье, – мысленно решил я, Е.П. – Чем им, например, мешали правоверные тинейджеры из аксеновского «Звездного билета», которых критики презрительно именовали «звездными мальчиками»? Или художники-абстракционисты, все сплошь левые, симпатизанты Фиделю и команданте Че?»