Страница 10 из 19
Б.А.: А я сказала, ты разве не знаешь, что «Голос Америки» не держит в Москве корреспондента, поэтому мне пришлось пригласить к себе корреспондента «Нью-Йорк таймс»…
Е.П.: Как тут не ахнуть – Америка… Нью-Йорк… «Таймс»… Копелев… Сахаров… Брежнев… Афганистан… Ахмадулина… Слишком большая нагрузка на один микрон мозговых извилин исполнительного чиновника…
Б.А.: И вот это малое мелкое веселье, оно, в общем, было утешительно. Как и во многих других обстоятельствах… В истории с «Метро́полем», например… Дальше все совсем плохо пошло… Аксенов… Он только выехал, звонит из Парижа, а я ему говорю: «Володя Высоцкий умер». Он закричал: «Нет, не может быть! Это, наверное, ошибка! Сколько раз уже слухи были…» «Нет, – говорю, – на этот раз не ошибка…»
Е.П.: А вскоре и Аксенова гражданства лишил «дорогой Леонид Ильич». Равно как и тех других писателей, кого ты упомянула. Их заставили стать эмигрантами, их эмигрантами сделали, им жизнь поломали, а потом еще фыркали, удивлялись, что они не бегут «задрав штаны» за перестройкой, как только ее прокукарекала КПСС…
Б.А.: Ну а если о радостях жизни, то следующая радость была, когда вы со Светкой поженились, а мы с Борисом были у вас свидетелями. 13 февраля уже 81-го года, ты еще боялся – «черная пятница»…
Е.П.:…загс Черемушкинского района… Инна Соловьева, Вера Шитова, Дмитрий Александрович Пригов… Шампанское и грузинская скатерть на снегу, которую тебе подарил Параджанов, а ты – нам…
Б.А.: Я, помню, очень радовалась, но у меня вдруг слезы на глазах выступили. Помню, та женщина, которая в загсе расписывала, которая… ну не из тех, кто венцы над головами брачующихся держит, должность ее более сухая и скупая… Но вот она увидела, что мои глаза очень повлажнели от любви, и какая-то необыкновенная человеческая мягкость в ее чертах вдруг проявилась, я еще подумала, что к человечеству надо всегда внимательнее относиться. Всегда так кажется, что все злодейства и все дурные поступки искупают какие-то избранники, которые сами или гибнут, или страдают. Леонардо да Винчи, скажем, узнали, а дальше – давайте злодействовать. Или – Рафаэль прекрасный появляется или Пушкин, а вы все злодействуете. На самом деле это не совсем так. Мне доводилось видеть вот эти черты света, какой-то лучезарности в людях совсем далеких от грамоты, от… искусства… Такие у меня были утешения… Вот тетя Дюня такая была, она прожила тяжелую жизнь, но до девяноста лет все-таки совсем малость не дожила в Вологодских местах вблизи Ферапонтова, деревня Усково. Какой ум я в ней видела, какую речь слышала! У нее сынок Шурка был, который очень бесчинствовал, с сыном своим на топорах сражался. Этот самый Шурка мне, кстати, недавно приветы передавал, несмотря на то что тогда вполне соответствовал той самой известной русской поговорке и названию твоей книги «Веселие Руси». Но тем не менее плотницкие наследственные замашки сохранил, невзирая на это «веселие»… Недавно, мне сказали, спрашивал Шурка художника Колю Андронова: «Белка-то где? Жилье для нее всегда тут есть…» Я его с любовью вспоминаю, хотя нашей компании с ним несколько остереглась. И все же я очень легко ладила с ним, с ними… Я ведь никогда не притворялась…
Е.П.: Вот-вот, в том-то и дело…
Б.А.: Никогда не притворялась и часто смешила людей, они ко мне хорошо относились. В этой деревне там одна такая Катя была, доярка, тоже соответствовала «веселию Руси», хотя это довольно грустно все, конечно, было, в общем… Уж не говоря о том, что туда… (Пауза.) Ладно, не буду… (Пауза.) Что тогда туда гробы сильно поступали из Афганистана, цинковые, в те места… То есть сначала в Среднюю Азию, а потом и туда, в Вологодчину, в Северный край… Так вот эта Катя пригласила меня на ферму, и тетя Дюня со мной пошла, ей уже тогда сильно девятый десяток шел. Коровы там в хлеву стояли и бегали по колено в грязи, и Катька мне говорит: «Да я научу тебя доить. Ты нам…» Ну, как бы она имела в виду – не чужая. Хотя я никогда не подлаживалась под их речь, даром что с тетей Дюней ночи просиживала. Она мне пела песни своей молодости, говорила очень ярко. Да и мне доверяла, хотя привыкла настороженно жить: эти места никогда богатыми не были, но раскулачивание они все тоже тяжело пережили. Она мне и это рассказывала, и другое, но больше вспоминала свою молодость, как она в девушках жила. И вот меня к корове подвели, и Катька мне говорит: «Ну ты, это, гляди, Белка, и делай как я, это очень просто…» Они меня все Белкой так и звали, что никому, в том числе и мне, не казалось чем-то странным. Про «Изабеллу Ахатовну» (по паспорту) они и знать не знали, что это такое… Ну вот, когда я к корове приблизилась, корова на меня безумным глазом оглянулась. И я поняла, что перед коровой не притворишься никак, что это бесполезное занятие. Корова немедленно подобрала вымя, хотя оно у нее было вполне нагружено молоком, и смотрела на меня таким ярким опасливым глазом. То есть это был глаз вообще всего, перед чем притворяться не нужно. Перед коровой ли, перед тетей Дюней, перед Шуркой ли этим, или вообще… Так вот, этот глаз коровы был очень убедителен. И как она СОВЕРШЕННО посмотрела на чужака – так может посмотреть со страниц Мысль, и сразу станет понятно, что притворяться не следует. Тетя Дюня тогда тоже засмеялась и говорит: «Отойди-ка, отойди…» И хоть она давно уже своей живности не имела, выражение глаз у коровы стало доверчивым, любящим, и тетя Дуня («тетя Дюня» там говорят) стала ее доить. А Катька очень смеялась над всей этой сценой. Тетя Дюня у меня где-то упоминается, но никогда бы я не смогла воспроизвести ни речь ее вологодскую, ни… черты, только вот образ ее замечательный. Ну и красоту тех мест… Так же и всегда было – я легко ладила с людьми НЕ ТЕЛЕВИЗОРА. Тетя Дюня телевизора и не видела никогда…
Е.П.: Ты абсолютно точно говоришь, потому что подлаживаться – решительно невозможно и не нужно. Лично для меня нисходящие сверху книжки «радетелей народных» отвратительны, поскольку там – подлаживание и снисхождение, стилизация языка, дистилляция нравов, но дело никогда не доходит до таинственно-правильных выводов, и поэтому сосуд пуст. И еще – когда ты говорила о том, что мотивы твоего выступления в защиту Сахарова и Копелева были непонятны даже ПРИСМАТРИВАЮЩИМ (замечательный, между прочим, термин Фазиля Искандера), я вдруг подумал о том, что, может, это и была та мелкая песчинка, которая перевешивает чашу весов. Фраза, кстати, была тогда тобой убийственно точно выбрана: «Я ВАМ ГОВОРЮ, Я ЗНАЮ». Легко представляю отечественного слушателя «вражеских голосов»: раз уж хрупкая Ахмадулина не выдержала и говорит все открыто, значит, власть действительно оборзела. Фантазирую, но ведь можно подумать и о том, что какой-нибудь чин или юный «боец невидимого фронта», услышав эти твои слова о Сахарове, вдруг затосковал: «Куда же это мы все катимся! И зачем ЛИЧНО Я в этом участвую?» Не лишний вопрос на все времена.
Б.А.: Да, приходится так думать. Ведь и судя по воспоминаниям тех, кто волей провидения или силой собственного устройства сумел выжить в лагерях, они знают, что даже конвоир конвоиру – рознь. Что при одном – совершенная гибель, а при другом вдруг какая-то малая поблажка появляется. Но это я не в том смысле, что конвоирам сочувствую…
Е.П.: Мне трудно это объяснить, но для меня все в этой жизни таинственно связано. Боюсь впасть в пафос, как вступить в содержимое хлева, где ты так и не подоила корову, но не все в нашей жизни тлен, вранье и путь к смерти. Ведь НАРОД действительно существует, и ты – часть его. Если бы ты, что представить невозможно, лихо бы, например, повязалась платочком и, по-простонародному «окая», весело разлетелась к корове, заигрывая с населением, возникла бы пустота, вакуум в отношениях. Ты для них – экзотическая персона, но своя. И они это прекрасно поняли. Всегда имеется уважение у человека, который сам что-то умеет делать – плотник ли он, или доярка, – к человеку, который тоже умеет делать СВОЕ. Они знали, ты что-то умеешь делать. Что ты – поэт.