Страница 9 из 19
БЕЛЛА АХМАДУЛИНА: Наша с тобой добрососедская и добросердечная встреча может считаться для меня совершенной идиллией, потому что год кончается, век кончается, всегда это тревожит, печалит, волнует многих людей. А у нас с тобою много счастливых совпадений. Во-первых, это отрада совершенной дружбы, сердечной и умственной. И то, что даже мы в соседях, мне кажется каким-то подношением со стороны жизненного сюжета. Потому что среди всех забот, тягостей, от которых я как бы отдельно живу, есть все-таки общие несчастья и трагедии, которые сильно действуют на человека. А тут вот мы сидим, я радуюсь тебе, всегда радуюсь тому, что ты пишешь, тому, что напишешь, и поэтому с наслажденьем буду беседовать на любые темы.
ЕВГЕНИЙ ПОПОВ: Я и хотел поговорить о вещах одновременно и сложных, и простых. Ты сама заговорила про конец века, тысячелетия. Просто беседа наша – о жизни, о людях, о счастье. Но не о смерти. Потому что смерти же ведь нет, так? Есть просто, наверное, переход в другое состояние, да?
Б.А.: Да… это такая тема, которая и высочайшие умы сильно занимала. Все знают, по многим воспоминаниям известно, особенно из бунинского «Освобождения Толстого»… Бунин вспоминает, когда сын Толстого, маленький лучезарный сынок Ванечка умер, шли они по Девичьему полю, по кочкам Девичьего поля, и Толстой прыгал по этим кочкам и говорил: «Смерти нету! Смерти нету! Смерти нету!» То есть так себя уговаривал…
Е.П.: Заговаривал…
Б.А.: Но не думать про это – невозможно. Просто невозможно… И потом – конец столетия нам иногда и подарки большие делает. Например, скажем, в последний год XVIII века родился Пушкин… А в 1899-м – Набоков, который сейчас всех так занимает, утешает и заманивает.
Е.П.: Не подсчитывал никогда. Действительно ровно в сто лет разница.
Б.А.: Но это я так, просто. Это простая арифметика. Всегда много всякой мистики разводится в пограничные времена. А потом действительно что-то совпадает, особенно если про нас говорить. Мне приятно Набокова упомянуть, потому что давно еще, когда еще не было принято, как сейчас, широко и открыто его обсуждать, иногда даже с некоторой развязностью, я ему написала письмо, где сказала: «Я знаю, что Вы вернетесь»… А ведь это его чудное детство безоблачное, оно совпадало с детством многих людей. Но недолго все это продолжалось. Уже 1905 год давал некоторые намеки, некоторые указания и предупреждения делал. И люди как-то чувствовали, особенно, может быть, Блок. Чувствовал в какой-то тревоге, словно сам накликивал. Меня всегда поражает начало этого века, который сейчас кончается. Даже неизвестно, как нам – с любовью, радостью или печалью – с ним прощаться, потому что многое как бы все-таки БЫЛО. Жизнь наша при нем проходила. Меня начало века занимает хотя бы потому, что да, конечно, неудачи Японской войны, уже как бы роковые, революция пятого года, все эти невзгоды обернулись страстью общества, во всяком случае каких-то его слоев, к пикникам, фейерверкам, театрам, кабаре. Расцвет архитектуры, русского модерна – это заметно и в Москве, на Поварской, которая нам с тобой так близка, где мастерская Бориса Мессерера, где все мы собирались во время нашего альманаха «Метро́поль»…
Е.П.: На Поварской, а ныне Воровской, как Борис тогда выражался… Да и в других городах заметно – центр Самары выстроен в это же примерно время, купеческий Красноярск…
Б.А.: 12-й, 13-й год… Страшно думать, как будто они просто готовились. И вот некоторые дома на Поварской, они чудом уцелели, теперь в них посольства… На этой улице Бунин наблюдал из дома Муромцевых, из квартиры Муромцевых «окаянные дни»… Также очень заметно на берегу Финского залива, что вот они строили эти замечательные дома со шпилями, у меня об этом много написано и в стихах, и в прозе, строили, строили, строили… И все это – и пикники, и фейерверки, и дамы в чудесных туалетах, и дети в кружевах – во всем этом какое-то надрывное ликование, недолго оставалось ликовать…
Е.П.: Но ведь это не конец века, а начало. Ведь конец XIX века, как я его понимаю по книжкам, он такой это был… чуть-чуть сдержанный, лишь потом – Японская война, 1905 год, и вдруг – какой-то выброс чудовищной энергии… У тебя ведь и в замечательном твоем трехтомнике последний текст – «Посвящение дамам и господам, запечатленным фотографом летом 1913 года»…
Б.А.: Да, вот я хочу все написать и напишу: травля Столыпина, его убийство в 1911 году, в 10-м году какая-то тревога людей уже осеняет, но беспечность гуляет по гостиным, по салонам… веселятся в «Бродячей собаке», «Привале комедиантов»… И в том же году воздушный парад, где знаменитый летчик, который для меня почему-то прельстительная личность, – Лев Макарович Мациевич… Отважный человек, один из первых летчиков начала века. Во время парада при множестве нарядной и восторженной публики самолет Мациевича взрывается в воздухе, и так погибает этот красивый, мужественный, безмерно отважный и элегантный господин. А ведь Столыпин интересовался воздухоплаванием, аэропланами, и у него была мысль подняться с Мациевичем. Значит, кто-то об этом знал, за Столыпиным охотились, кто-то знал, что он собирался взлететь на этом аэроплане… Но я как-то не об этом, может, лучше о новогодней елке?
Е.П.: Да нет, прекрасно, что мы начали с начала конца века – по-моему, об этом только и нужно думать два этих года, оставшихся до двухтысячного. Но я вот что тебе хотел напомнить – помнишь свою фразу, когда ты много лет назад выступила в защиту писателя-диссидента Льва Зиновьевича Копелева. Ты тогда сказала: полстраны знает меня в лицо, а всем остальным я говорю: «Не верьте лживой газетенке, назвавшей честного доброго человека Иудой, а верьте мне…»
Б.А.: Помню… 80-й год тяжелый был: война в Афганистане, смерти, отъезды… Мрачный год. Я сначала в защиту Сахарова высказалась, потом – за Копелева. И меня это вдруг страшно развеселило… Я, конечно, понимала, что это не приведет к добру, и думаю, что те, кто за этим как-то следил по долгу службы, были этим несколько озадачены: к чему, дескать, она клонит? Что она имеет в виду? Разумеется, я не надеялась их спасти, это была попытка спасти свою совесть. И мне полегчало страшно. Я помню, что первым узнал об этом Войнович и – понял, что так правильно, что мне так НАДО. Потом я Васе рассказала, Аксенову… И еще, я вдруг тогда вспомнила, что я член Американской академии искусств, и написала, что если больше нет других академиков в стране, то хотя бы я скажу про Сахарова доброе слово. Я к Леве Копелеву и к Рае Орловой с этим текстом пришла, мы смеялись… Я смеялась. А они испугались. За меня. И я помню, что это было – облегчение. А потом как-то все еще тяжелее шло – отъезд Аксенова, Войновича, Копелева, смерть Высоцкого… 17 лет прошло… В следующем, 1998 году шестидесятилетие его будут отмечать, и вот чем дальше, тем заметнее… его присутствие в умах.
Е.П.: Тогда была еще одна смешная история. Помнишь, тебе позвонил один из секретарей Союза писателей, женского пола, давай ее назовем ОНА… Позвонила и ужаснулась: «Как это могло случиться?»
Б.А.: Она вообще-то ко мне добродушно относилась, доброжелательно, насколько я понимаю. Просто ей поручили… И я ничего против нее не имела и не имею. Я, правда, ей сказала в свое время – не надо секретарем Союза быть, это очень опасно для жизни. Она говорит: «В каком смысле?» «А в таком смысле, что вот один мой старший коллега, с которым я дружила при многих разногласиях, он, по-моему, от этого умер». То есть что все-таки он был лучше, чем должность, которую он вдруг стал занимать и где ему пришлось впрямую соучаствовать в некоторых недостойных поступках. Ну вот, и она позвонила, Боря взял трубку, и она трогательно даже так сказала: «Она, наверное, не будет со мной разговаривать». Но почему же? Я взяла трубку, а она опять: «Белла, что случилось? Каким образом попал на «Голос Америки» твой текст?
Е.П.: Как будто эти детали – главное. На их языке это называлось ПРОВОКАЦИЯ…