Страница 5 из 13
А сейчас переходим к ее стихам. Насколько я знаю, Александр Петрович четыре песни написал на ее стихи, на одно Бродского и одно Мандельштама. Поехали.
Пение.
А еще удача этой встречи в том, что нас столько, сколько есть. А то представим себе, что нас, скажем, в пять раз больше, а представить это очень просто. И вытоптанный участок, и все такое… И уже как-то совершенно неважно, станет это повторяющимся каким-то событием, это 23 июня или нет. В моей памяти останутся, вот эта группа – две прелестные женщины, которые держат зонты над двумя такими лысыми мощными мужиками. И Игорь совершенно замечательно аккомпанировал, как-то он остался незамечен, а я думаю, что на обратном пути в Москву я как-нибудь подговорю, пусть и мне тоже поаккомпанирует, неизвестно чему, но мы сообразим, потому что это совершенно замечательный артист. Ну вот. Не хотелось бы так, между прочим, на полуслове кончать, так что я два стихотворения (два!) прочту, и уже мы разойдемся. На память, я, конечно, не помню, потому что одно написал сто лет назад, другое двести. Одно написано незадолго до ее смерти, второе сразу после ее смерти. Из первого она взяла строчку на эпиграф, так же, как «Вы напишите о нас наискосок» к стихотворению, посвященному Бродскому. А из моего строчку «Ваша горькая божественная речь» для стихотворения, которое посвятила мне. То же проделала и с Бобышевым, посвятив ему «Пятую розу». (Снова пошел дождь.)
Игорь Хомич, Александр Жуков, Вера Жукова – под зонтом
Знаете, я год прожил в Англии, там специфическое отношению к дождю. Там, например, идет дождь, ну и некоторые люди, как мы с вами, берут зонтики, а другие – они как раз выходят в майках, даже если дождь со снегом. Там такая тоже вещь бывает. Они этим показывают, что все зависит только от установки, мол, «вам кажется, дождь со снегом, а мне кажется, что такой туман легкий». И идут в T-shirtах по улице. Поэтому у меня совершенно другое воспитание.
Значит, стихотворения «Я прощаюсь с этим временем навек» и «Картина в раме». Это не выдуманная картина в раме, а отвечает той фотографии, о которой упомянул Жуков. Не той, где мы сидим на вон этой скамейке, а где стоим в подлеске перед Будкой по соседству со скамейкой. (Читаю.)
Теперь благодарю всех, с кем мы здесь сошлись, и особенно моих спутников по мягкому вагону поезда из Москвы и по сидячему обратно.
(Ответные спасибо.)
2007
День был ослепительный, чуть не до полночи солнце не гасло. Людей пришло в несколько раз больше – как мне показалось, независимо от погоды, а наслушавшись рассказов о прошлогоднем. Я, открывая собрание, повторил – для «новеньких» – как здесь поселилась Ахматова, как пришла в упадок Будка, как ее привел в приличный вид Жуков. И как он к этому дому и этому месту прикипел сердцем.
Дальше я должен был осведомить публику, какая ее ждет программа и почему. У меня в одной из тетрадок сохранился черновик этого выступления, плюс оно записывалось на пленку – я одно с другим соединил и сейчас переношу получившееся на бумагу. «В прошлом году мы сюда приезжали и просто что-то в день рождения Ахматовой о ней, о ее стихах, на нее ссылаясь, говорили. А в этом году Жуков удумал такую штуку – рассказываю, ни на ноготь не отступая от правды… В этом году он, где-то такое зимой, сказал: «Я тут пересекся с некоторыми исполнителями авторской песни, рассказал им про нашу поездку, и они выразили желание тоже почтить Анну Андреевну в день рождения своим искусством. Так что хотелось бы в этом году устроить, чтобы они выступили с песней. В частности, Александр Городницкий и Юлий Ким». Мне это показалось с Ахматовой, безусловно, несочетаемым, я объяснил причины. Он сказал: «Я потому и прошу вас подумать, как сделать, чтобы это сочеталось с Ахматовой». Я посмотрел на него неодобрительно и заносчиво, но стал думать.
Одно из самых ранних стихотворений Ахматовой, из первых, это очень известное, хрестоматийное «Я на солнечном восходе про беду пою, / На коленях в огороде лебеду полю». И вообще на протяжении столетий в разных народах стихотворение принято было называть песней. Поэт – поет. Ахматова в двадцать пять лет написала стихотворение, в котором по моим и не только по моим понятиям заключается ее кредо. Это стихотворение тоже очень известное, и когда Бродский написал свой знаменитый «Рождественский романс»: «Плывет в тоске необъяснимой / Среди кирпичного надсада», то первое, что пришло в голову, что это ритм и мелодия этих самых ахматовских стихов: «Я улыбаться перестала, / Холодный ветер губы студит»… И дальше идет четыре строчки – того, что я имею в виду под заявлением кредо. «Одной надеждой меньше стало, / Одною песней больше будет. / И эту песню я невольно / Отдам на смех и поруганье». И конец – две строчки: «Затем, что нестерпимо больно / Душе любовное молчанье».
Вот это «одной надеждой меньше стало, одною песней больше будет» – это во многом и определение ее жизни. То есть жизнь, которая сконцентрировала в себе такое количество боли и страдания и которая вместе с тем празднична, потому что вот это – «одною песней больше будет»! Наконец, у Ахматовой есть стихотворение, которое называется «Песня о песне». Я его не собираюсь целиком читать, начало – «Она сначала обожжет, / Как ветерок студеный, / А после в сердце упадет / Одной слезой соленой». И дальше знаменитые тоже четыре строчки: «Я только сею. Собирать / Придут другие. Что же! / И жниц ликующую рать / Благослови, о Боже». Эти четыре строчки сделались пророческими: действительно, возникло несметное число последовательниц-подражательниц Ахматовой. Все, что можно назвать «женской нотой» не могло ее миновать, обойти. Она, сама ее стихотворная манера определила эту женскую ноту. И оказалось, что если продолжать думать об этом – так, как меня попросил устроитель наших встреч подумать, чтобы нынешняя так называемая авторская песня сочеталась с песенной темой у Ахматовой, – то вот, как видите, точнее слышите, мне вспомнилось несколько вещей довольно существенных.
Александр Городницкий и Анатолий Найман поют песню Глеба Горбовского «Он вез директора из треста»
Дело в том, что отсчет значимости, проникновенности, уровня, искусства этой самой авторской песни, самого понятия ее, сегодня идет от нескольких фигур, две из которых здесь присутствуют. Когда заходит разговор о песне, главные… ну, не главные, это слово тут неуместно, но первые имена, которые мы перечисляем, – это Окуджава, Высоцкий, Галич. То есть московских корней. Я же настаиваю на том, что песня настоящая, в первичном ее значении, не на эстрадное исполнение рассчитанная, и не на признание, и не на любовь поклонников, а вместе с тем совершенно замечательная – она как раз ленинградская. То есть и ленинградская. Песню «Когда качаются фонарики ночные», классику авторской и одновременно безымянной песни, ее сочинил Глеб Горбовский. И даже был за это раз или два бит, потому что, когда он объявлял, что это он – автор, его слова и его немудреные аккорды, ему грубо возражали, непримиримо, мол, мы знаем, автор – народ. Что-то такое. Эту песню нельзя сказать, что я исполнял, я вообще не умею петь, но эту песню я тем не менее, как-то Ахматовой, ну что ли… другого слова не знаю, – «пропел». А поскольку эта песня невероятно свободная, нестеснительная и поскольку все ее тогда пели, текст был канонический, то единственно, какую я позволил себе в ней замену – непонятно почему, сейчас так бы не случилось, но тогда мне померещилось, что будет лучше, если я спою… и, между прочим, в чем-то песня из-за этого проиграла, зато в другом выиграла… там есть такой куплет «Мне девка ноги целовала, как шальная / Одна вдова со мной пропила отчий дом, / И мой нахальный смех всегда имел успех / Ах, моя юность пролетела кувырком». Так вот почему-то вместо «мне девка ноги целовала», я спел «мне дева ноги целовала, как шальная». Мне казалось, что это больше отвечает стилистике нашего тогдашнего разговора с Ахматовой. Кроме того, я ее познакомил с песней «Он вез директора из треста». Которую, если бы мне Городницкий как-то помог, мы бы ее исполнили, потому что она классная…»