Страница 4 из 13
Василий Павлович Аксенов
И мы с этой целью и устроили такой ужин. Мы сидели втроем, за столом. Пили перцовку. Сначала одну бутылку выпили, потом вторую, потом, кажется, третью выпили бутылку. Она изумительно себя вела в обществе, особенно с двумя вот этакими молодцеватыми молодыми писателями. И она говорила, рассказывала какие-то вещи, которые, безусловно, вошли бы в повествование мое, если бы оно состоялось когда-то. Я помню, например, как она рассказывала о какой-то литературной вечеринке, где они оба были. (По-моему сейчас, грянет она самая – все о грозе.) Она говорила: «Все стали расходиться, дамы сели в прихожей в кресла какие-то, а джентльмены стали помогать им надевать калоши». (Гром.) «Они тогда, – она сказала, – очень хорошо умели это делать». И я сразу это вообразил, как она сидит такая, как у Альтмана, вот такая вот дама, а один какой-нибудь (Это хорошо. Это смешно, неправда ли? – про грохот и ливень. Я: Схожу за зонтиком.)… и кто-то из молодых тогдашних поэтов надевал на нее калоши. А Блок стоял за спиной и беспрерывно ей талдычил одно и то же. Что ему не нравятся стихи Николая Степановича. «Что ни говорите, а я должен признаться, что мне не нравятся стихи Николая Степановича», значит, ее мужа. «И так долго он говорил, что я в конце концов сказала: «Ну и ладно, вам до этого нет никакого дела». (Мне нормально, я хорошо себя чувствую – про принесенный зонт.)
Потом мы перешли к более каким-то интимным темам, и я спросил: «А у вас был роман с Блоком?» На что она усмехнулась и сказала: «Его мама, мама Блока, очень хотела, чтобы у нас был роман, но он так как-то и не состоялся». И масса всяких еще дополнительных деталей, которых никто бы из тогдашних людей, оставшихся от этого поколения, так бы не рассказал нам.
Мог ли я подумать, что через какое-то число лет буду преподавать Ахматову в американском университете? И еще на английском языке? И читать ее стихи в переводе на английский? Я тогда вообще занимался и думал – за какие-то страшные грехи приходится читать Гоголя по-английски, Достоевского по-английски, все на проклятом этом английском. А еще и Ахматову читать по-английски! Потом, когда уже остыл, разобрался со всем этим делом, я понял, что есть разные переводы. Например, «Поэма без героя», там по крайней мере четыре текста точно было, а может быть, и гораздо больше. И вот последние тексты в издательстве вышли, вот такой толщины, и там изумительный перевод «Поэмы без героя». Надо сказать, что вначале публика, которая собиралась в классе, – это были молодые американцы и не американцы, иностранцы. По крайней мере одна треть студентов из 35 человек – это были какие-то молодые люди с Ближнего Востока, Ирана, такого типа люди. Эфиопы почему-то были. Я задавал им в начале класса вопрос: «Каких русских писателей вы знаете?» И конечно, сразу, тут же появлялись люди, которые – далеко не все знали Толстого, кое-кто знал – все-таки поднимали руку, говорили: Толстой, Достоевский. Ну кто там еще? Толстой, Достоевский… (Кто-то спрашивает: «Чехов?») Чехов – это уже очень сложно, никто не говорил – Чехов. Пушкина почти никто не знал. Но почему-то всегда в классе находились люди, которые еще до начала занятий знали Ахматову. Я спрашивал: «Почему? Откуда ты знаешь, вы что, читали ее стихи?» «Нет, стихи не читали, но вот знаем, что такая была поэтесса». Однажды в университет приехала такая артистическая пара – Алла Демидова и Клер Блю, английская актриса. Очень талантливая, кстати говоря. И они читали стихи Ахматовой и Цветаевой. Алла читала с некоторым пафосом, а потом Клер Блю, как полагается, в академической манере, зачитывала перевод. И зал был полон, и, когда читала Алла Демидова, все молчали, потому что никто ни черта не понимал. Потом, когда читала Клер Блю, все почему-то хохотали. Они совершенно не понимали смысла стихов, и, в общем, я думаю, всегда… всякий раз вспоминал эту сцену и думал – ну, сейчас вообще что-то тут такое начнется, как я им буду говорить обо всем этом. Все-таки говорить об Ахматовой, вообще о Серебряном веке этой вот публике, значит, во-первых, пытаться разбить невежество, а во-вторых, пытаться разбить сложившиеся стереотипы американские и вообще западные по поводу русского искусства, русской литературы. Ну, все-таки начинался семестр, вот они выбирали темы курсовых работ, и всякий раз примерно одна треть класса начинала писать про Ахматову. Почему – непонятно. Я им говорил об этом, задавал вопросы. И мне не казалось, что они очень сильно врубились в то, что я читал. Они писали об Ахматовой так дерзко, решительно…
И почти во всех этих работах были страннейшие строчки: «Анна Ахматова по рождению принадлежала к высшей царской аристократии». И я думал, почему у десяти студентов та же самая, одна и та же фраза? Какая там царская аристократия? Дочь морского инженера, она была, пожалуй… Я спрашивал у ребят: «Откуда вы взяли это?» «Из интернета». И тогда я понял, в чем дело. В интернетовских сводках было, что она жила в Царском Cеле. И тогда я понял. Ну раз она жила в Царском Cеле, значит, она принадлежала к царской аристократии. И вот так они писали, мне приходилось развеивать величие интернета. Один мальчик, кстати говоря, тоже ссылаясь на интернет, написал: «Советский Союз в 17-м веке был отсталой страной». Я говорю: «Где ты это взял?» «В интернете, там так написано!» Интересно, что все это носило такой довольно формальный характер, лишь бы получить кредиты, отметки, чтобы скинуть курс, да? Но всегда почти в классе находилось два или три человека, которые всерьез входили в весь этот текст. Понимали что-то, начинали как-то волноваться, переживать… И появлялись снова на этом курсе на следующий семестр. Там же каждый семестр бывают разные группы, разные люди вообще. И тогда уже они писали серьезные работы, скажем, о «Поэме без героя». Они, там, вникали вот в эту идею царевича, которая проходит через все творчество Ахматовой, начиная с этого… «У самого моря».
Эта тема царевича, проходящая через все творчество, и, в общем-то, проходящая через «Поэму без героя». Несуществующий, непришедший царевич. Или ушедший царевич. Отсутствующий царевич. Они начинали писать про царевича, тема царевича, они начинали писать о Лотовой жене, они писали о страшных стихах периода блокады – Ахматовой. И вообще вдруг становились… А эти ребята, в общем, они были не продвинутые, а самые молодые такие. У них главный предмет был то computer studies, то electronic engineering и т. д., в общем, какие-то совершенно не филологические темы. Но я знаю, что по дороге некоторые из них именно под влиянием проникновения в ахматовский текст становились какими-то другими. Может быть, они оставались другими по профессии, но что-то в них сдвигалось, они начинали понимать российское искусство, Серебряный век и вспоминали… будут хотя бы вспоминать этот курс в течение своей жизни, а это уже что-то».
Как-то само собой вышло, что я оказался в роли ведущего. Я должен был наскоро оценивать чье-то выступление, когда оно кончалось, и предварять хоть несколькими словами следующее. Сохранилась – в обрывках – запись того, что звучало: в частности, и моих междометий. Я их сейчас еще немного пообщиплю и почти совсем уже бессвязными фрагментами здесь приведу, просто для передачи атмосферы.
Я считаю, что ненастье сделало нашу встречу более значительной, чем если бы на нее сияло курортное солнце. Не говоря о том, что как-то избавило нас от жары, это само собой разумеется. Мне очень нравится аккомпанемент грома, – как будто это он происходящему значительность придает. Может быть, мне одному наш сегодняшний вечер так нравится. Потому что ведь существует такая филологическая отрасль, как ахматоведение, она создает и собирает многодневные конференции. И я не исключаю такого поворота событий, что если бы выпустить сюда конференциалов, то и мы, и они бы совершенно увяли в одну минуту. А Василий Павлович рассказал, какая Ахматова была живая и одновременно как ее преподают.