Страница 10 из 20
В связи с этим перед переводчиком встала та же головоломная проблема, которую так или иначе приходится решать составителям русских изданий, где драма «появилась не меньше чем в трех разных составах, скомпонованных из рассеянных рукописей автора». На основе этих публикаций Поморский составил текст (как я уже отметила, с вариантами), с которого делал перевод.
В этом кратком комментарии Поморский обещает более глубокий анализ драмы в рамках статьи «Анна всея Руси». И обещание выполняет. Но, что характерно для его подхода, начав главку со ссылки на знаменитую статью Недоброво, он замечает, что «критик в поисках истоков поэзии Ахматовой игнорирует театр». И далее следует подробный – но не отходящий от предмета, от Ахматовой, – рассказ о русском театре 10-х годов, о «Бродячей собаке», о возрождении в ту эпоху русских традиций лицедейства. «Понятие это [лицедейство], – пишет Поморский, – живо в ахматовском контексте: в стихотворении, написанном при известии о мученической смерти Гумилева и слухе о самоубийстве Ахматовой, Хлебников наделил себя титулом Одинокого лицедея, возвращаясь к воспоминаниям 1915 года и прямо называя Ахматову». В спектакле кузминского «кукольного вертепа» (Рождество 1913) Поморский отмечает «союз вертепа и мистерии», о котором после спектакля писал в «Аполлоне» Сергей Ауслендер и который важен и для драмы «Энума элиш». Один из выводов, к которым приходит здесь переводчик, таков:
“В «Бродячей собаке» расположен центр мира всей «Энумы элиш» – от вавилонской мистерии до современной политической пародии и любовной арлекинады театральных кулис и сомнамбулических привидений, среди которых блуждает «Гость из будущего», постепенно теряя черты Исайи Берлина. Из «Бродячей собаки» и выводится эта поэтика иронии, замаскированной насмешки, пародии, передразнивания, маскарадного переодевания и, что интересно, скандала (через Достоевского отсылающая к Данте), которая стала подспудной поэтикой акмеизма, – особенно существенная для Ахматовой – как под конец жизни в ее «мистерии для себя» и в «скандальных» антимемуарах, где даже эпохальный для поэтессы и, в конце концов, отождествленный с началом «холодной войны» доклад Жданова является в красках скандала в коммунальной квартире”.
Остановлюсь на этом. До конца главки (последней в статье) еще страницы и страницы. Глубокий анализ драмы «Энума элиш», или «Пролог», или «Сон во сне» и все послесловие заканчиваются загадочной фразой:
«Процесс перед судом памяти длится вечно, приговор на нем – гороскоп».
Хотелось бы в заключение сказать несколько слов и о поразительном качестве переводов. Увы, могу лишь дать честное слово, что переводы прекрасны, а многие стихи казались мне просто написанными Ахматовой… по-польски. Если б она писала по-польски, то так бы и написала.
Чтобы не быть совсем уж голословной, приведу по-польски восемь строчек (мучительно любимых) из Эпилога «Поэмы без героя», знаменитый врез частушечного ритма в вереницу «ахматовских строф»: «За тебя я заплатила / Чистоганом…». Вот перевод Адама Поморского:
Бродский
Иосиф Бродский.
Париж, 1984.
Фото Ярослава Горбаневского.
Я так рада, так счастлива, что не нахожу слов передать эту радость. Рада за Иосифа; рада за всех нас – его друзей, его читателей, соотечественников и современников; рада – и еще как – за «Континент»; рада за Нобелевский комитет, совершивший достойный выбор; рада за всю славянскую поэзию, которая в течение всего лишь восьми последних лет дала миру трех лауреатов Нобелевской премии – Чеслава Милоша, Ярослава Сейферта и вот теперь Иосифа Бродского. Сострадаю злобствующим и завистливым, развожу руками над замалчивающими.
Рим, 22 октября 1987 (по телефону)
Париж – Нью-Йорк, по телефону
Хорошо западным журналистам, которые при известии о Нобелевской премии брали интервью у Иосифа Бродского впервые: перед ними было широкое поле расспросов о том, что такое поэзия, и зачем она нужна, и как он пишет стихи, и как он их понимает, и всё такое прочее. Все эти темы мы с Иосифом обсудили (я не имею в виду частные разговоры, начавшиеся более четверти века тому назад), слава Богу, еще в начале 1983 года, и этот разговор тогда же был опубликован в «Русской мысли» (№3450, 3 февр.). Поэтому, беря теперь для газеты «нобелевское» интервью, я в конечном счете ограничилась вопросами, составляющими поправки и дополнения к некоторым появившимся в печати сообщениям.
Это был наш второй за эти дни разговор. Когда, вернувшись из Италии и узнав, что Бродский наконец у себя дома в Нью-Йорке, я позвонила ему впервые, «беседа» состояла в основном из охов, хмыканий, междометий и тому подобной лирики и явно не поддалась бы ни записи на магнитофон, ни (будь такая запись сделана) расшифровке. Но тогда же я договорилась о предстоящем интервью. Оно состоялось 8 ноября.
– Иосиф, прошло больше двух недель с момента присуждения тебе Нобелевской премии. Попробуй все-таки сформулировать: как ты это осознаёшь?
– Никак. Честное слово, я не кочевряжусь, я готов отвечать, но – никак.
– А что с твоей Нобелевской речью и лекцией? И о чем ты собираешься говорить?
– Ничего пока не написано. И о чем – понятия не имею. Писать буду, когда время появится, а пока времени нет совсем. Теперь вот скоро еду в штат Юта – давным-давно обещано: читать лекции и стихи.
– То есть у тебя сохраняются все прежние обязательства, а к ним прибавились новые?
– Да, и времени решительно ни на что не хватает.
– А все-таки есть ли хоть какая-то надежда, что ты приедешь на парижский форум 7 ? Раньше ты говорил, что надежда слабая, но что, может быть, после этого самого штата Юта ты попробуешь хоть на последний день приехать.
– Боюсь, что ничего не выйдет. Я и хотел бы, но просто не могу, просто надо садиться и писать.
– Иосиф, я хочу, чтобы ты уточнил некоторые вещи, появившиеся в печати. Так, где-то было написано, что ты назвал своими учителями Рейна, Уфлянда и Кушнера. Последнее меня удивило.
– Кушнера я не называл. Я тут ни при чем. К Саше я хорошо отношусь, но это чья-то ошибка.
– Зато – прости, если я вмешиваюсь в твое творческое самоосознание, – мне кажется, что ты не назвал еще одного своего учителя из круга наших или уж, точнее, моих ровесников. Поэта, который, можно сказать, играл роль учителя для всего нашего поколения, – Станислава Красовицкого.
– Да, безусловно. Я и сам не понимаю, почему я его ни разу не упомянул. Может быть… Да нет, просто не знаю, почему.
– Может быть, это из-за того, что он сам себя зачеркнул как поэта и этим вычеркнул себя из нашего сознания, из нашей памяти. Но ведь верно же, что он сыграл для многих из нас и в том числе для тебя очень важную роль?
– Безусловно.
– В одном из приветствий, которое пришло для тебя из Москвы и напечатано в «Русской мысли», говорится, в частности, что Нобелевская премия присуждена русскому поэту, «американскому академику». Но ведь ты уже не академик, ты вышел из Академии?
7
Имеется в виду форум «Литература без границ» (Париж, ноябрь 1987). – Прим. нынешнее.