Страница 23 из 30
С самого начала следует заявить, что стремиться к той и другой цели блага обеим одновременно нельзя (ибо не могут быть одна и та же цель и один результат у таких противоположных вещей, как здоровье и болезнь, влажность и сухость, легкое и тяжелое, свет и мрак, мир и война), если не встать на ту позицию, что добродетельные качества являются не частями высшей добродетели, а служат для получения наслаждения. Так здраво полагает Эпикур, с которым согласен и я.
Прежде всего нельзя допустить, чтобы мы обошли молчанием определение того предмета, о котором идет речь. Это необходимо делать в начале любого диспута (как обычно делали ученейшие мужи и как предписывает у Цицерона М. Антоний) с той целью, чтобы объяснить, что является предметом спора, и чтобы не вынуждать речь блуждать и ошибаться, если противники не будут понимать под тем, о чем они спорят, одно и то же. Итак, наслаждение – это благо, к которому повсюду стремятся и которое заключается в удовольствии души и тела, что греки называли <гедонэ>. Едва ли не так думал Эпикур.
Как говорит Цицерон, никаким словом нельзя более убедительно выразить это понятие, звучащее по-гречески <гедонэ>, чем словом voluptas; этому слову все, знающие латинский язык, придают два значения: радость в душе от сладостного возбуждения и удовольствие тела. Высшая добродетель есть благо, смысл которого заключается в добродетельных качествах и к которому следует стремиться ради него самого, а не ради чего-то другого. В этом сходятся Сенека и прочие стоики. Цицерон, к примеру, говорит: под добродетельным мы понимаем то, что похвально само по себе, отвлекаясь от всякой пользы, от каких-либо результатов и наград. Honestum греки называют calon. Я полагаю, что к этому определению ты, Катон, не можешь ничего добавить. Каждый из нас называет свое благо не только высшим, но и единственным, ты, привлекая Зенона, я Аристиппа, который, как я считаю, думал об этом правильнее всех.
Те четыре качества, которые вы пятнаете именем добродетели и которых требуете от себя с обычным высокомерием, не достигают ничего другого, как этой же самой цели [наслаждения]. …Благоразумие – я скажу об этой очевидной вещи очень кратко – заключается в том, чтобы уметь предвидеть выгодное для себя и избегать невыгодного. Известно, что говорит Энний: ни один мудрец не является мудрым, если не может сам себе быть полезным. Умеренность состоит в воздержании от какого-либо одного удовольствия, с тем чтобы наслаждаться многими и большими… Справедливость – в приобретении у людей расположения и выгод, [в снискании] благодарности…
Перед вами истинное и краткое определение добродетелей, среди которых наслаждение будет подобно не блуднице среди матрон, как болтает позорнейший род людей – стоики, а госпоже среди служанок. Она приказывает им одной поспешить, другой возвратиться, третьей остаться, четвертой ожидать, восседая сама и пользуясь их услугами.
Ты, [Катон], привел много примеров. Поскольку каждый из них в отдельности мне нет смысла опровергать, нужно сразу заметить следующее: что бы ни делали те, которых ты перечислил, они делали это ради одного наслаждения, и этого даже ты не смог бы опровергнуть. Чтобы укрепить эту основу, скажу, что роду живых существ ничего так не выделено природой, как сохранять свою жизнь и тело и уклоняться от того, что покажется вредным. Ничто более не сохраняет жизнь, чем наслаждение с помощью органов вкуса, зрения, слуха, обоняния, осязания, без чего мы не можем жить, без добродетели же можем. Так что, если кто-то жесток и несправедлив по отношению к любому из чувств, он действует вопреки природе и вопреки своей пользе.
Уже вначале, поскольку ты превозносил добродетель и с почтением и похвалой перечислял великих римлян и греков, скажи-ка, кого из всех их ты преимущественно хвалил и кем восхищался? Несомненно, ты восхищался теми, кто более всего сражался за добродетель. Кто же эти люди? Конечно, те, которые больше всего думали о родине. Ты и сам, кажется, отметил это, указывая только имевших заслуги перед государством и среди них, названных тобой поименно или в общем, выделяя тех, которые больше всех думали о родине… Поговорим сначала о мужестве, затем, если потребует дело, и о других добродетелях. Ибо мужество, очевидно, дает более широкое поле стремлению к добродетели, являясь своего рода открытой борьбой против наслаждений. В нем, как мы знаем, кроме прочих, упражняли себя те, о которых мы упоминали. Этих людей, как я сказал уже, ты превозносишь до небес. Я же, клянусь, не вижу причины, на основании которой можно сказать, что они действовали во благо и стали добрым примером. Если я не отвергну трудностей, жертв, опасностей и даже смерти, какую награду или цель ты мне предложишь? Ты отвечаешь: нерушимость, достоинство и процветание родины. И это ты считаешь благом и достойной наградой, из-за надежды на это побуждаешь идти на смерть? А если я не повинуюсь, ты скажешь, что я совершил преступление перед государством? Посмотри, как велика твоя ошибка, если можно ее назвать скорее ошибкой, а не коварством. Ты выдвигаешь славные и блестящие понятия – <спасение>, <свобода>, <величие> – и не объясняешь их смысла для меня после моей смерти. Только ведь, умирая, я не получу обещанного; дадут ли мне то же самое, чего я лишусь, и оставляет ли что-то себе тот, кто идет на смерть? Но разве смерть этих людей, скажешь ты, не помогла родине и разве спасение родины не является благом? Я не признаю этого, если ты не разъяснишь. Но ведь государство, освобожденное от опасности, наслаждается миром, свободой, спокойствием и изобилием. Хорошо! Ты говоришь верно, и я с тобой согласен. Но зачем тогда так проповедовать и возносить к звездам добродетель, которая добывает то, из чего более всего состоит наслаждение? А те, кто действовал мужественно?
[Ты скажешь], что родина была спасена и достигла процветания. Но помогли ли они спасению и процветанию родины, если сами исключены из наслаждения этими благами? О глупые кодры, курции, деции, регулы и прочие храбрейшие мужи!
Благодаря вашей божественной добродетели вы только то и приобрели, что приняли смерть, лишив себя обманным путем того, что является наградой за мужество и труды; вы подобны змеям, которые рождают детей и дают им свет, себя же лишают его, и гораздо лучше было бы для них не рождать вовсе.
Так и вы добровольно стремитесь к смерти, чтобы не погибли другие, которые, оставленные вами для жизни, со своей стороны даже не считают должным для себя ради вашего достоинства претерпеть трудности. Я не могу в достаточной степени понять, почему кто-то хочет умереть за родину. Ты умираешь, так как не желаешь, чтобы погибла родина, словно с твоей гибелью не погибнет и она. Как лишенному зрения свет представляется мраком, так и для умирающего все гаснет вместе с ним. Ты боишься потерять родину, как будто нельзя жить в другом месте, а не там, где родился. Иногда вообще полезнее провести свою жизнь за пределами родины, что часто делали многие ученые люди… Поэтому продолжает сохранять свою силу славнейшее изречение – там для меня родина, где хорошо… Оставим примеры, которых в нашу пользу очень много, и обратимся к разуму. Что ты называешь родиной?
Очевидно, город и государство, то есть людей. А кого из них в первую очередь? Конечно, людей, ибо город без граждан не более желательная вещь, чем труп. Далее, кто среди всех людей самые дорогие? Несомненно, родители, дети, супруги, братья и затем [все] остальные. И если за тех, которых я только что назвал, никакое человеческое соображение не вынудит меня принять смерть, почему я должен буду умирать за других и предпочесть своему спасению спасение другого человека? Ты скажешь, что лучше благо многих, чем одного, так что я должен буду, как я полагаю, умереть и за десяток варваров.