Страница 6 из 7
Женщины занимались домашним хозяйством, а иногда, вместе с нами, ходили собирать с мака опиум. Это длительная и с большим терпением работа: обыкновенная иголка обматывалась ниткой до вострия с таким расчетом, чтобы конец иглы не прорезал маковую головку насквозь, по наружной части головки по её окружности надрезали поясками и из этих поясков просачивалось белое молочко, его тщательно собирали маленьким ножичком и оскабливали о блюдечко, за рабочий день этого молочка собирали не больше столовой ложки каждый. Потом весь сбор собирали в одну посудину и долго варили, добавляя муки или что-то другое, когда получалась коричневая масса, её остужали и холодную долго мяли в бобовом масле. После этого заворачивали в пергамент и опиум был готов.
У хозяина была своя вооруженная дружина называвшаяся «сиряцкой» и когда опиума накапливалось несколько дин8 её отправляли с отрядом сухопутно пешком до Фукдина, а там она распродавалась. Это приносило большой доход, ценилось дороже золота и поэтому хозяин не жалел денег для посевов мака и его уходом.
Вот к этому-то бараку подъехали мы с контрабандистом – китайцем в одно раннее морозное утро. Солнце еще не взошло, а мы уже были в Самализане. Лошадь поставили за бараком, дали ей сена и нас проводник повел в барак.
При входе все растерялись, начали здороваться, не обошлось без слез. Оказались все посёлочники, все недоумевали, что мать рискнула на такой путь с маленькими ребятишками да в зиму. Все охали, расспрашивали как да что, как все ей удалось. Отец оказался тоже здесь, но его не было в бараке, он ещё затемно ушел заготавливать дрова хозяину. Мужики быстро отправили молодого парня, Костю Соколова за отцом. Тот после рассказывал, что нашел отца в лесу и стал ему говорить, что приехала Зиновья, сбежала из ссылки. Отец не верил, решил, что это очередная шутка, такого, мол, – не может быть. Тогда Костя заплакал и отец поверил и они пошли в барак.
Зашел растерянным, весь трясется, все опять началось снова – слезы , поцелуи. Мы все лезли враз, отец поочередно хватал нас на руки целовал, обнимал, плакал. Мы что-то ему все говорили. Я помню спросил отца : «Что он теперь будет делать с нами?». Он растерялся, не знал что ответить. Я показал ему баночку из под чая в которой у меня хранились игрушки из бумаги: петухи, гармошки, лодки и т.д. Меня научил складывать из бумаги один солдат красноармеец, охранявший нас на ссылке. В банке было несколько монет по три, пять, одной копейке. Это солдаты мне давали, когда я под гармошку плясал русского или подгорную. Их было больше, но часть забрала мать на расходы.
Немного успокоившись, стали накрывать столы и понеслась гулянка, расспросы и разные разговоры на всякие темы. За полночь барак утих, только до рассвета проговорили мать с отцом шепотом и часто плакали при воспоминаниях.
Утром мы поднялись и каждый лез в постель к отцу, очень хотелось полежать с ним и матерью, было радостно, но отец с матерью смотрели на нас жалостливо, чувствуя, по-видимому, неизвестную никому будущую жизнь. Что ожидает их и нас впереди?
Год или больше прожили мы на границе, косили сено, собирали урожай мака и другой. Конечно не мы, а отец с матерью.
Здесь впервые я получил травму от которой чуть не загудел в небесный рай. Случилось так, что Толстоногов Филипп погнал вечером на водопой лошадей, а в это время отец с матерью шли с сенокоса. Я побежал их встречать и перебегая дорогу попал под табун лошадей. Они сбили меня с ног и пробежали по мне, но лошадь никогда не наступит на человека, тем более на ребенка, но копытами они поотбивали мне бока, голову и все тело. Когда ко мне подбежали, я лежал синим трупом. Все решили что конец, но мать, бросившаяся ко мне с отцом, послушали сердце, оно еще билось. Меня подняли, занесли в барак и положили на длинный стол, на котором обедал весь барак, он был сколочен их толстого теса. Что предпринять никто не знал, врача не было, меня трясли, мыли водой, но я не приходил в сознание. Старухи уже отливали меня на воск9, но воск у них всплыл, и они заключили, что я выживу. Через четыре часа я зашевелился и простонал, меня отпоили чаем, нашлось горячее молоко и через неделю я опять носился по улице. Синяки все зажили и я возвратился с того свету. Как говорили потом старухи: «Помог воск и показал правду».
Так жили мы в Самализане до весны 1932 г. Мужики работали, а некоторые занимались охотой, было много дикой козы, помнится, как дед Василий Толстоногов уходил на охоту еще затемно и уже к 10-11 часам приносил одну, а то и двух коз, навесив их накрест через плечо, связанными ногами. Старик он был здоровый и мог тащить двух больших гуранов за 10-15 верст, приходил весь мокрый от росы и воды, разделывал свеженину и все ели козлятину.
Помню Петро – его сын, поймал целую семью лисят уже больших их держали в загородке из слег10. Мы пацаны кормили их. Лисята были злые, на еду выбегали не сразу, но постепенно привыкали и после ели при людях, ворчали, а глаза блестели, как у волчат. Когда они уже подросли и к осени сменили шкурку на зиму их продали или поубивали на шкурки.
Время на границе было неспокойное, часто нападали хунхузы на хозяев и однажды ночью пришли к нашему бараку и напали. Но у нащих было оружие и от них кое-как отбились. Все же было убито несколько мужиков: Иван Новиченко, Михаил Димов и еще кто-то – фамилии я не помню. Помогли и сиряки11.
Жить дальше становилось опасно и надо было срочно уходить от границы. Весной 1932 г. Хозяином-китайцем был снаряжен отряд с опиумом, который он отправлял в Фукдин для сбыта и нам посоветовали идти с ними – это было безопаснее, да и они хорошо знали дорогу.
Наши стали готовиться к переходу. Отец променял у китайца-крестьянина коня за поперечную пилу и машинку для стрижки волос, доплатив немного денег. И в один из дней двинулись в поход. Шел 1932 год, Сунгари вышла из берегов и затопила все поймы, поля. Наводнение было небывалое за многие годы, по рассказам сторожил-китайцев, но это не страшило отряд и человек сто китайцев, груженые провизией и опиумом двинулись в поход. Первые дни шли по сухому, на третий день открылось море воды. Вода разлилась на сотни километров, проселочная дорога выделялась между трав и затопленного леса на низких реках. Лошади были две, у начальника отряда и у нас, остальные шли пешком, да и на нашем «Сивке» – так звали лошадь, ехали только мы ребятишки. На спине лежал ватный матрас, привязанный веревкой, а на нем помещались я и Толик. Федя и Тоня тоже шли пешком, по сухой дороге. Конь шел хорошо, но стоило попасть в кочки, он ложился и его с трудом сгоняли. Мы при падении его кричали, нас подхватывали отец и мать. Толька садился на котомку матери, а я на отца и шествие продолжалось. Были такие случаи, когда водой шли по 4-5 часов, самая маленькая глубина по колено, а было что и шли вплавь, картина была не из приятных. Ночевал на небольших незатопленных рёлках, заросших небольшим дубняком. Все люди не помещались на рёлке-островке и солдаты-сиряки забирались на деревья и там дремали до рассвета. Как только начинало светать отправлялись дальше спускаясь опять в воду на целый день.
Тяжело было идти китайцам носильщикам, которые курили опиум, им это было необходимо, они сильно слабели от ходьбы, отставали от отряда и когда за ними возвращались, то некоторые уже умирали или тонули в воде, присев предварительно на кочку или пень. Тогда у них забирали поклажу, а их бросали, вытащат на сухое и присыпят землей или кустами. Здесь они и находили свой последний незавидный конец.
До сих пор не забылся такой дорожный инцидент. Отряд шел по дороге из гравия, мы беженцы шли позади отряда и вот я шел по бровке дороги и стал всхлипывать, готов вот-вот заплакать, мать вела меня за руку и стала спрашивать чего я хнычу, я ответил, сквозь слезы «Как не хныкать, если одна нога идет по дороге, а другая по камням». Оно и было так в самом деле, так как бровка была земляная, а дорога из камня, а я шел как раз по границе гравия и земли.
8
Дин – китайская мера веса равная 500 граммам.
9
«Отливать на воск» – суеверие, считалось, что отливая на воск, можно снять все недуги, очистить душу, вылечить болезни, сглаз и т.д.
10
Слега – толстая жердь, брус.
11
Сиряки – в данном случае – охрана хозяина.