Страница 4 из 7
Работающим перевыполняющим норму тоже добавляли пайки, а детям которым было свыше 5 лет обязаны были собирать с поваленного леса шишки с елки, пихты, сосны и кто собирал свыше 5 кг за день, тому тоже увеличивали паек и давали даже сахар, когда он имелся. У нас собирали шишки Тоня и Федя, я пытался несколько раз ходить с ними, но снег был глубокий и мороз не давали долго ходить, да и притом мне шел всего третий год. Тоня и Федя притаскивали меня из леса и ругали, что больше не пойдешь с нами. Словом, я был для них помехой, только падал да плакал, жалуясь на большой снег. Одежды не было, рваные валенки одни на всех и драные телогрейки. Мать моталась, уставала. По вечерам бабы собирались, разговаривали полушепотом и плакали. Жизнь была мучительно тяжелая, от тифа умирали ежедневно, могилы копали в мерзлой земле сразу на несколько мертвецов, хоронили без гробов, кое-кто из женщин сколачивал ящик, а обычно давали в рванье и хоронили. Было жутко и после каждых похорон наступало уныние, горечь, слезы, за что только карался народ, особенно женщины и дети. В чем заключалась их вина, трудно было представить.
Люди ходили унылые голодные, друг с другом не разговаривали, боясь друг друга. Люд был разный, помню, один или два барака были заселены самарами. Откуда их сюда привезли – я в то время не понимал. Говорили они как-то интересно – окали и любили пить чай, хотя он был из шульты3.
Было много украинцев и белорусов и других национальностей. Их всех постигла жестокая голодная и беспощадная и безответственная жизнь со стороны тех, кто ей руководил и управлял. Кто наносил этому вред, вряд ли знают по сей день….
Многие делали побеги, которым удавалось, сумели дожить до сих дней. А кто попадался, его возвращали и тут уже жизнь не могла больше существовать, тяжелые непосильные для человека условия, голод, мор и люди прощались с жизнью. Сколько их погибло в те времена по всей земле, родной России. Кто-то, конечно, знал, но с истечением большого времени, для них все забыто и уже не интересует прошедшее. Шла революция, ломались времена, ломались характеры людей, их бытность, ведь предел насилия обязательно сломит его и погубит навсегда, если судьба бессильного зависит от какой-то неимоверной предельной силы.
Мать вечерами после работы не спала, о чем-то все думала, а иногда тихонечко, чтобы не разбудить нас плакала, пока её не смаривал сон. После много лет спустя она говорила – «Что плакала и думала о том как спасти жизнь, спасти себя и нас от неминуемой голодной и холодной жестокой, ни в чем неповинной смерти. И решение было одно – сделать побег – но как?» И вот, однажды, повстречала она знакомого солдата из соседней деревни, он тоже охранял нас и часто дежурил на воротах, через которые уходили поезда-лесовозы из территории лагеря. Мать почему-то доверилась ему, все объяснила о чем думает и какие у неё намерения. Солдат очень посочувствовал её и поддержал её опасную затею, но дал согласие, что поможет ей в побеге. Договорились так, что когда он будет дежурить на воротах и будет на часах примерно перед утром, когда все крепко спят, собрать нас и сесть на один из вагончиков груженых лесом и спрятаться в бревнах, а когда будет выезжать, сообщит, что все в порядке, он пропустит её не заметив. Но строго наказал, чтобы никто не знал и не говорить нам ребятишкам.
Так оно и получилось, красноармеец сдержал свое слово. Мать собрала нас часа в 3-4 утра. Мы тихо вышли из барака, добрались до «кукушки», засели в бревнах и на сером свету проехали колючую проволоку. Время было осеннее, было уже холодно, мы мерзли, жались друг к другу, но молчали, потому, что мать строго наказала, чтобы мы не шумели. Мы поинтересовались у матери – куда мы едем? Но она прикрикнула на нас и успокоила, что едем домой к отцу. Мы успокоились, натянули на себя рваные куртки-телогрейки и молча, дрожа от холода, ехали и ехали…
Не помню, сколько мы ехали, но вскоре добрались до станции «Свободной» и там ждали поезд. Поезда ходили плохо и редко, народу ехала уйма, даже на крышах вагонов и тормозах. Помню я в первый раз увидел паровоз, как он пыхтя подошел к станции и издал такой сильный свисток, что я вырвался у матери из руки и бросился бежать в обратную сторону к станции. Тоня с Федей едва догнали меня и потащили обратно. Я весь дрожал от страха и дикими глазами глядел на состав вагонов, но уже было тихо.
В тот день мы забрались в одну из теплушек в угол. Народу была тьма, в вагоне было темно и сыро. Посреди стояла печка-буржуйка, но она не топилась, хотя и было холодно. Народ с узлами и ребятишками, рев, гомон, ничего не разберешь, кто куда едет, никто из нас не спрашивал, все боялись друг друга, кто с билетами, кто зайцем. Мы ехали, по-видимому, тоже без билетов, т.к. купить их было не на что. Наконец поезд тронулся и мы поехали на восток, в сторону Вяземского. По дороге на остановках никто не выходил, бегали только за кипятком или сырой водой, и то, если она была на станции.
Ехали мы совершенно голодные, то, что мать сберегла в бараке, съели пока ехали из тайги и мотались по станции. Голод донимал, хотелось спать, но сон не шел, думалось о том, как поесть. Мы помладше с Толькой все просили поесть. Толька стал поправляться от тифа и страшно хотел есть. Вообще как он выжил – ребенок, которому не было еще и одного года – это какое-то чудо, в которое даже поверить невозможно. Полный голод, никакого лечения, болезнь пущена на произвол, будет жить или нет неизвестно. И он выжил, худой, голые ребра и огромный живот, кожа свисала на лице и туловище, словом живой скелет для научной работы.
Мать боялась за него, не дай бог, что случится с ним в дороге, нас сразу же обнаружат и спрячут за побег туда «Где Макар пас телят». Но все пока шло благополучно, только на одной станции не помню какой, тоня побежала набрать кипятка и внезапно повстречала какого-то дядьку с нашей деревни. Тоня его узнала, но он её остановил первый и спросил, откуда мы здесь и как сюда попали. Тоня не ответила, но сказала, что с матерью находимся в вагоне, он схватил Тоню за руку и они помчались к вагону. Он стал кричать «Зиновья, Зиновья, где ты?». Но мать не отвечала, боясь, что о ней сообщили в ЧК и теперь ищут. Она прижала нас к себе, затихла и не подавала звука. Но сомнение брало, почему её называют по имени и этот момент Тоня стала кричать «Мама выходи, тебя ждет дядя!» и назвала его по имени. Мать решилась выйти и когда они встретились и мать все объяснила, т.к. знала этого человека по своей деревне. Он был ошеломлен побегом матери в такую осень холодную мокрую и совсем голодом, с маленькими детьми. Тут появилась его дочка, он быстро послал её домой, чего-нибудь принести поесть, поезд стоял на станции подолгу, потому времени хватило сбегать, да и дом их был недалеко от вокзала. Вскоре пришла дочь с большой круглой буханкой хлеба и еще что-то, соленые огурцы или капуста.
Вскоре тронулся поезд, мать поблагодарила спасителя и его доченьку ионии что-то еще поговорили, пока стоял поезд, потом попрощались. Мать и тоня сели в теплушку, на прощанье помахали руками и поезд тронулся.
Как немного успокоились все мать и мы, первым долгом мать рассчитала на сколько дней делить булку и стала нас кормить, конечно, не досыта. От Ушумуна до Вяземска мы ехали не то семь, не то восемь суток. Булка хлеба закончилась и опять наступил голод, но в Вяземске мать разыскала какую-то тетку, не то родственницу, не то посёлочницу, но вполне надежную женщину. При встрече с нами она растерялась, но потом после объяснений матери, поселила нас в баню. Баня была сделана по-белому и недавно была протоплена. Пахло пареными дубовыми вениками и банным теплом. Нам даже показалось хорошо после сырой и холодной погоды на улице, время было уже начало морозов.
Немного погодя нам принесли поесть горячего картофеля на отвар и хлеба. Мы поели, тетка принесла нам старый тулуп и мы улеглись спать, спалось особенно хорошо, после сытого ужина и в тепле. На другой день подтопили баню, перемылись. Нам хотелось на улицу, но мать строго наказала, чтобы мы никуда не выходили и когда уходила поговорить с тёткой, нас залаживала на деревянную заложку с улицы.
3
Шульта – гнилая сердцевина берёзы, которую в голод варят вместо чая.