Страница 32 из 41
– А свободы в МПГУ было больше?
– Нет, скорее даже это было с большим ощущением тех границ, в которых можно работать. В МГУ существовало, вопреки воле руководителей кафедры, некое фрондерство – да и разрешено там было больше, чем другим. Ивашева, какой бы она ни была, ездила в Англию, привозила сведения из первых рук, привозила книги. И давала их студентам! Так что романы Грина, Голдинга, Мердок мы читали с авторскими дарственными надписями. В МГПИ ничего подобного не было. Михальскую один раз выпустили в Англию на несколько месяцев стажировки, и все. Пуришев, занимаясь Германией, был в Германии один раз – в плену во время войны. Евгения Федоровна Книпович мне тогда говорила: «Вам нужно уходить из этого провинциального МГПИ». Таким МГПИ тогда считался в Москве и, в общем, был. На экзамене в аспирантуру я так и не мог вспомнить, что же Энгельс сказал о Бальзаке (в МГУ на подобном знании настаивали с гораздо меньшим упорством), так что моя аспирантура сначала была заочной, а потом годичной – для завершения. Я поступал не в МГПИ, а к Михальской, и хотя она заведовала кафедрой, сразу взять она меня не смогла. Там еще были свои идеологические зубры.
– Как получилось, что вы стали работать в МГПИ?
– После окончания университета я уехал в Вологду. Я не хотел начинать работать в Москве. Понимал, что не готов для серьезного преподавания. Нам в МГУ постоянно повторяли слова академика Шишмарева: «Университет не учит, но учит учиться». Я понимал, что этой наукой еще предстоит воспользоваться. Там и писал диссертацию (постоянно наезжая в Москву – мне давали время: то месяц, то семестр). В 1975 году защитил «Исторические драмы Бернарда Шоу» (еще далекий подступ к Шекспиру). Летом 1977-го решил, что пора вернуться в Москву. Я уже был женат на Ольге Владиславовне Афанасьевой. В это время как раз умер один из профессоров кафедры, англист Юрий Михайлович Кондратьев. И Нина Павловна предложила мне прийти на кафедру. Не помню, мне предложили или я попросил – полставки. Дело в том, что к этому времени я даже в большей степени ощущал себя критиком современной литературы. И по этой линии одновременно получил, как считалось, завидное предложение – пост заведующего отделом русской литературы в старом «Литературном обозрении». Мне едва исполнилось тридцать, я не был членом партии. Так что при учете этих условий предложение было почти невероятным. Но я подумал и решил, что не хочу впрягаться в редакционную лямку. С этим и приехал к Леонарду Лавлинскому, главному редактору. Он был потрясен отказом, не верил, что такое бывает. Созвал замов меня уговаривать. Сошлись на том, что я буду постоянным автором и войду в редколлегию.
– Игорь Олегович, вы как-то рассказывали, что на вашей защите докторской диссертации присутствовал Юрий Борисович Виппер. Он вам оппонировал?
– Нет, он отказался, так как плохо себя чувствовал, поэтому же и на защиту не пришел, но прислал отзыв на реферат.
– Вы были с ним лично знакомы? Каким человеком был академик Виппер?
– Какое-то время мы общались. Он мне лично очень нравился: блистательный на советском фоне человек, кончивший Сорбонну, сын и внук академика, превосходно говоривший по-французски. Красивый, хорошо одетый, по-европейски ведущий себя, образованный.
– А как ему удавалось в советское время вести такой образ жизни?
– Он был одним из немногих, кого можно было показывать людям. С одной стороны, за границей он не опозорил бы государство, а с другой, он был абсолютно дисциплинированным: никогда не скажет никакой антисоветской вещи, будет ходить по абсолютно правильным дорожкам. Я помню, как мы с Пуришевым, когда я был аспирантом (Борис Иванович любил водить аспирантов по Москве, которую знал как старый москвич великолепно, и по художественным выставкам), пришли в Пушкинский музей смотреть французские шпалеры, которые привезли тогда в Москву, – гигантские вышитые панно XIV–XV веков, средневековые ковры… Тогда я впервые увидел Виппера, который, подойдя, заговорил так, будто пишет учебник для советского политиздата: «Да, Борис Иванович, эта шпалера уже не так хороша, ощущается дух буржуазности». Пуришев в таких случаях как-то умел прибегать к фигуре умолчания: как будто то ли его здесь нет, то ли не к нему сказанное относится.
– А Пуришеву удавалось в своих работать избежать советской идеологичности?
– Что делали те, кто хотели избежать? Они занимались фактографией – излагали факты, очень богато, разнообразно, вставляя время от времени неизбежные фразы. Когда я написал свою докторскую диссертацию и готовил книгу, мне Нина Павловна сказала: «Ваша докторская не пройдет, если вы не сошлетесь хотя бы один раз на Ленина и один раз на Маркса». Я нашел у Ленина фразу про то, что историзм – это хорошо, а у Энгельса – фразу, которую я и теперь цитирую: «Hard and fast lines не связаны с теорией развития». Я жил в так называемые вегетарианские времена советской эпохи, когда уже можно было стоять в стороне от идеологического мейнстрима и заниматься своим делом, разумеется, если это дело не угрожало мейнстриму. Не скажу, что в этом не было самоограничения. Разумеется, было.
– В МПГУ, насколько я знаю, было студенческое объединение, которым вы руководили?
– Да, когда я вернулся из докторантуры, времена начали меняться. Михальская, нужно отдать ей должное, очень точно реагировала на ветер перемен. Раз можно, давайте воспользуемся и сделаем что-то полезное. Пусть каждый преподаватель соберет вокруг группу студентов, занимающихся тем, что интересует его. Такая группа назвалась «проблемная». Моя просуществовала лет 5–6, даже после того, как я перешел из МПГУ (уже переименованного в университет) в РГГУ. Собрались тогда разные люди, с разными в дальнейшем судьбами и интересами. Как я уже выработал формулу: от будущего комментатора Библии до будущего футбольного комментатора Василия Уткина (он занимался обэриутами, и в первые годы его карьеры в репортажах могло проскочить имя Бахтина, дань филологическому прошлому). Собрались очень разные, но заинтересованные литературой и филологией люди. Разные не только по судьбам, но и по позициям в литературе, что нередко и тогда сказывалось взаимной ревностью и неприязнью. Но тем не менее все как-то уживались: Олег Лекманов, Дмитрий Кузьмин, Илья Винницкий (теперь профессорствующий, кажется, в Принстоне), Аня Дорошина (профессор в Чикаго), Михаил Свердлов, Женя Воробьева (теперь – Вежлян)…
– Проблемная группа существовала как некий спецсеминар?
– Да, регулярно: раз в неделю, иногда раз в две недели. Обсуждались теоретические проблемы, делались доклады, главное – спорили, были заинтересованы происходящим.
– Почему вы решили в начале 1990-х перейти работать в РГГУ?
– Эту историю я уже неоднократно рассказывал… Живу в Доме творчества в Переделкине. После завтрака стою и жду позвонить в Москву из будки, что в старом корпусе (мобильников еще не было – это лето, видимо, 1992-го). Из кабинки выходит Галина Андреевна Белая и говорит: «Игорь, я приглашаю вас в новый университет». Я отнекивался, поскольку не очень понимал, что и где мне предлагают.
– Вы сразу начали работать на кафедре сравнительного изучения литератур?
– Нет. Кафедра была уже, но я пришел на должность директора издательства. Я попытался создать издательство. Вернее, Галина Андреевна решила создать его моими руками, и поначалу это выглядело успешно. Я пригласил очень профессиональных людей: производственник, экономист из издательства «Наука». Опытного главного редактора, великолепного художника… Но оказалось, что в университете на издательство какие-то свои виды – скорее, как на производство канцтоваров. Начали ставить палки в колеса, в основном – финансовые. Наговаривали ректору Афанасьеву, он ярился. Когда в одном из первых разговоров по делу он попытался повысить (по обыкновению) на меня свой либеральный голос, я предупредил: «Так у нас с вами, Юрий Николаевич, разговор не получится». Он понял, но после каждой встречи я уходил от него с некоторой опаской: он так багровел, сдерживаясь, что я не хотел стать причиной инсульта, постигшего нашего великого демократа. В общем, к концу учебного года я пришел к нему и сказал: «Юрий Николаевич, я вижу, что у нас с вами ничего не получается…» Он отреагировал даже как-то по-доброму: «Да, понимаю… давайте я вам кафедру сделаю? Хотите кафедру медиевистики?» Все бы хорошо, но я не медиевист, в чем и признался. Я сказал ему, что Галина Андреевна Белая предлагает мне работу профессором на кафедре сравнительного изучения литератур, где я уже числился. Там и остался. Ею тогда заведовала Нина Сергеевна Павлова.