Страница 30 из 41
Лишь слово удержит прошлое, и ему доверяет Астафьев свою благодарную память. Однако это не значит, что она избирательна и способна различать только доброе, забывая о злом. Бывало всякое, и равно оставило след в душе, прорываясь далеко не только музыкальными ассоциациями, но и необъяснимым для окружающих взрывом, когда голодный бездомный мальчишка набрасывается на придирчивую и такую неправдоподобно опрятную учительницу:
Ничего в жизни даром не дается и не проходит. Ронжа не видела, как заживо палят крыс, как топчут на базаре карманников сапогами, как в бараке иль жилище, подобном старому театру, пинают в живот беременных жен мужья, как протыкают брюхо ножом друг дружке картежники, как пропивает последнюю копейку отец и ребенок, его ребенок сгорает на казенном топчане от болезни…
За голод. За одиночество, за страх, за Кольку, за мачеху, за Тишку Шломова! – за все, полосовал я не Ронжу, нет, а всех бездушных, несправедливых людей на свете.
Это тоже было в прошлом, значит, живо в памяти, живо в человеке. И тем дороже воспоминание о другом – о тех людях, благодаря кому возникло желание и умение отделить от себя зло, не подчиниться ему. По словам В. Астафьева, память о близких – повод для этой книги, и он прекрасно исполнил задуманное, рассказав, что это были за люди. Прежде всего, бабушка – традиционный персонаж повестей о детстве и в то же время столь нетрадиционный в этой книге. Она главный герой значительной части повествования, увиденный одновременно и детскими глазами, и глазами писателя.
Не только на большом пространстве, в подробном рассказе умеет Астафьев дать портрет. Всего несколько деталей, которые своим немногословием соответствуют характеру деда. Сибиряк, человек замкнутый, невозмутимый, но упаси бог, если кто-то вовремя не заметит, как заходила вверх и вниз его по-пугачевски подстриженная борода.
И деревенский голод, и семейный праздник – именины бабушки, которыми заканчивается часть повествования, относящаяся к далеко не безмятежному, но счастливому детству в деревне Овсянке на берегу Енисея. А если праздник в семье, то и музыка, которая теперь подчиняет себе рассказ, не требуя слишком красивых, литературно-банальных слов:
И вот пошла она, музыка! Мишка Коршунов широко развел гармонику и тут же загнул ее немыслимым кренделем. Оттуда, из заплатного этого кренделя, чуть гнусавая, ушибленная, потому как Мишка не раз уже разрывал гармонь пополам, вынеслась мелодия, на что-то похожая, но узнать ее и тонкому уху не просто. Мишка дал направление… И все радостно подхватили…
В «Последнем поклоне» местное слово не кажется стилизованным, идущим от авторской тенденции, потому что оно оправдано формой книги, ее замыслом. Оно принадлежит не автору, с остраненной эпичностью повествующему о событиях, разворачивающему многопериодную фразу, а употреблено рассказчиком, вспоминающим о том, как жили, как говорили. Читателю эта книга показывает талант В. Астафьева с самой его привлекательной стороны – талант рассказчика, чья творческая память обострена поэзией услышанного слова.
Думается, что на сегодняшний день автобиографический, то есть очень личный и субъективный по своей природе, жанр часто дает наиболее объективную и верную картину деревни в меняющемся времени. Под знаком сожаления о необратимости того, что было, пишется вся деревенская проза, автобиографическая в том числе. Однако в рассказе от первого лица это сожаление выглядит как естественная человеческая реакция и не претендует на создание далеко идущей философской или нравственной программы, подсказанной избирательной памятью об уходящей деревне.
Параллель: природа – цивилизация, деревня – город, – рассекающая едва ли не каждое произведение деревенской прозы, в автобиографии ослаблена. Это понятно – обычно автор печется о судьбе своего деревенского героя, оберегая его от города, где тот непременно пропадет, но в данном случае он говорит о самом себе, проделавшем уже этот путь к новой культуре, которую кто как не он, писатель, имеет право представлять. Значит, не так уж непреодолима пропасть, какой ее иногда пытаются изобразить.
Не только литература о деревне, но вся современная проза склонна к жанрам, восходящим к субъективному документу и автобиографии. Поколение, достигшее возраста писания мемуаров (хотя таких поколений сейчас несколько, учитывая, что ценз на право вспоминать резко снизился), ощущает, что на его веку сменилось несколько исторических эпох, совершились перемены, которых в более медленном прошлом хватило бы на несколько поколений. Отсюда особенно настойчивое желание вспомнить и сохранить пережитое в литературном слове, отсюда же и острота переживания того, что, казалось бы, существовало совсем недавно, еще свежо в памяти, но уже безвозвратно отодвинулось в прошлое, ушло вместе с людьми. В деревенской прозе добавляется своя острота от того, что уходят не просто отдельные люди, но определенный человеческий тип вместе со свойственным ему жизненным укладом. Тем более настойчиво стремление сохранить в литературе, то есть передать, традиции культурной памяти.
Естественна настойчивость памяти, естественно сожаление, которым человек сопровождает необратимое движение времени, однако естественностью этих чувств нельзя оправдать не только желания вывести из своего сожаления философию истории и нравственный идеал, но и излишнюю снисходительность к своему герою. Сожалея о деревенском жителе, каким он теперь видится по воспоминаниям детства, писатель подчас склонен дать ее теперешнему обитателю совет – как можно больше сохранить в себе неизменным, не поддаваться на перемены. Хотя совет должен был бы касаться другого – того, как в эти неизбежные перемены включиться.
Когда лет 15–20 назад литературе предстояло заново открыть для себя деревню, оправданным был подход к ней по контрасту с городской жизнью. Важно было увидеть ее как мир непохожий и особенный. Не идеальный, но устроенный по своим человеческим законам. Когда эти законы показались непревзойденным и едва ли достижимым образцом, то именно на этот образец в большей мере, чем на реальность, было ориентировано литературное изображение. Тогда-то и доверились памяти, занялись припоминанием некогда слышанных слов, добавляя к ним уже в качестве современной оценки новые или, точнее, извлеченные из хорошо забытого старого понятия, с помощью которых оформилась нравственно-философская программа.
Если писателя хотели от нее отделить, о нем говорили: он не идеализирует, он показывает, как жили. Это было достаточной гарантией литературной новизны, а значит, художественного уровня. Теперь этого недостаточно.
Литература о деревне слишком задержалась на изображении по контрасту: цельный мир уходящей деревни перед лицом надвигающихся перемен. Перемены во многом осуществлены, а прежняя цельность теперь – воспоминание. Оно и породило множество произведений автобиографического характера. Часто удачных, ибо предложивших новый взгляд, но теперь уже в значительной мере утративших первоначальную новизну. Мы сейчас свидетели того, как жанр деревенской автобиографии становится слишком частым, а явление, им представляемое, исчерпанным. В этом жанре уже трудно написать вовсе плохо, ибо все приемы накатаны, но почти невозможно не повториться. Все, что можно было вспомнить, вспомнили. Меняются только названия деревень и имена родственников.
Теперь нужно, чтобы в литературу вошли материал и впечатления другого документального жанра – очерка. В нем подчас те же самые писатели умеют быть объективнее и строже к своему герою. Точка зрения, принятая в этом жанре, нарушает тенденцию давнего отношения к жителю деревни в художественной прозе. Изображению крестьянской души сопутствовало восхищение ее природными качествами или сочувствие ее страданиям. Зло чаще было привнесенным, во всяком случае ответственность за него возлагалась не на самого крестьянина. У кого нет прав, с того нечего спросить.
Так было, начиная с классики, но теперь такое отношение не соответствует столь ценимой писателями нравственной справедливости. Сочувствие деревне по поводу утраченной ею цельности, освященной многовековой традицией жизни, было высказано и пережито. На волне этого сочувствия, как раз благодаря деревенской прозе росло понимание деревни, а вместе с ним – стремление оценить и сохранить культуру, ею созданную. Воздав должное прошлому, нельзя, однако, заслонять им сегодняшний день. Теперь деревня вошла в новый круг отношений, и ее житель оказался во власти тех обязательств и требований, которые могут быть предъявлены к любому человеку, независимо от места его проживания. Пора перестать мерить достоинство человека только тем, чем он некогда обладал, и сосредоточиться на его теперешнем состоянии, в котором ему и предстоит делать жизненный выбор.