Страница 28 из 41
Столетиями писатели от Сервантеса до Бальзака и Толстого изображали неподвижность крестьянской психологии.
Шолохову удалось показать реального крестьянина-казака во всей его сложности семейных отношений17.
Из этого не следует, что классики сознательно игнорировали фактор исторических перемен. Просто сами перемены, не только затронувшие, но взорвавшие крестьянскую психологию и деревенский быт, относятся к нашему времени.
Понять своего героя изнутри, то есть разделить с ним его внутренний мир, а одновременно понять его место, значение и его сложности в мире историческом – вот та задача, которую поставила деревенская проза по отношению к своему герою. Учитывая особенности материала, все же нельзя не заметить, что современная литература в целом видит своего героя на пересечении этих двух планов: истории и психологии.
Но всякий раз заново встает необходимость обнаружить художественную соразмерность изображения, одновременно увиденного глазами героя и включающего его самого в общую картину уже в качестве объекта чужого видения и оценки. Во всяком случае, обязательным моментом этой общей соразмерности в произведении будет точная соотнесенность авторской точки зрения и точки зрения героя, когда талант перевоплощения должен быть не меньшим, чем талант отстранения, дающий возможность сделать необходимый шаг в сторону. Сразу скажу, что вторая способность в меньшей степени проявлена в деревенской прозе. Вот на этом и задержусь подробнее.
Понятна поглощенность писателей новым, ранее небывалым, не увиденным в литературе. В данном случае это деревенский житель, живущий в собственном доме, говорящий только ему присущим языком, показанный не со стороны, а изнутри. Языком писатели увлечены особенно сильно и в точности его воспроизведения видят одно из своих главных достоинств. В чем они правы. Однако главным достоинствам сопутствуют и главные недостатки.
Время от времени по частному поводу или в общих спорах о литературном языке возникает вопрос о правомерности широко использовать местные и просторечные слова, выражения – диалект. Для прозы о деревне это вопрос принципиальный не только в отношении стиля, а прежде всего в отношении авторской позиции: от чьего лица говорит и имеет право говорить писатель. Одним из наиболее убежденных и горячих сторонников диалектного слова сейчас выступает В. Астафьев. Неоднократно, отвечая на вопросы по поводу языка его произведений и участвуя в различных дискуссиях, он отстаивал свое право на «полузабытые» или сибирские слова тем, что «герои и повествователь говорят так, как говорят по сию пору в Сибири», а теперь, когда считается неудобным не знать хоть одного иностранного языка, тем более стыдно не знать языка этой огромной страны18.
Во-первых, проведенная здесь аналогия очень уязвима: невозможно при всем желании знать все диалекты русского языка, а в его культурном значении диалект никак нельзя ставить в один ряд с иностранным языком, то есть языком целого народа и его культуры.
А во-вторых, в этом споре уравнены герои и повествователь, но ведь не хочет же Астафьев нас уверить в том, что его герои из сибирской или какой-либо другой деревни мыслят точно так же, как он – писатель, литератор? Дело не в том, хуже или лучше, умнее или ограниченнее. Спорить надо не о том, имеет ли автор право вообще пользоваться диалектным словом (конечно, имеет!), а о том, насколько оно функционально уместно, входит ли оно в произведение столь же естественно, как оно входит в речь его носителей. Иначе же вместо впечатления речевой естественности – ее-то и добиваются – выходит неуклюжая и чрезвычайно литературная стилизация.
Одно дело – устная и совсем другое – письменная, литературная речь, особенно как раз у авторов деревенской прозы, склонных к эпической, медленно разворачивающейся фразе. Очень странное впечатление оставляет такая фраза в сочетании с набором просторечных, диалектных слов. Не нужно искать примеров, обращаясь к произведениям мало известным, появившимся в местных издательствах и тиражирующим широко проявленные в современной литературе склонности. Возьмем произведение известное, получившее признание: «Усвятские шлемоносцы» Е. Носова.
Открывается оно таким образом: «Солнце едва только выстоялось по-над лесом, а Касьян уже успел навихлять плечо щедрой тяжестью». Ясно, какое ощущение хотел бы передать автор, но просторечное «навихлять» плохо уживается со «щедрой тяжестью» – выражением, которое воспринимается не только как книжное, но как литературно-трафаретное.
В таких фразах несоответствие не сводится только к стилю. Оно продолжается (или начинается) в неточности мышления, когда автор то подменяет своим выражением восприятие персонажа, то начинает сам говорить с его голоса. Причем даже в произведениях, где эта подмена совершенно ни к чему писателю, где есть стремление без снисходительности, требовательно отнестись к своему герою, продолжается эта стилевая инерция. Когда на ум одному из героев романа Ф. Абрамова «Дом» при виде старого деревенского дома приходят такие слова: «Какую душу надо иметь, какую широту натуры, какое безошибочное чувство красоты!» – то читателю тоже должно прийти на ум, что слова эти имеют отношение только к самому Абрамову, а не к Петру Пряслину. В данном случае я предчувствую возможную попытку объяснения: Петр сам уже горожанин, человек с инженерным дипломом и мыслящий по-городскому (но ведь не литературными штампами?). Однако как тогда объяснить фразу, прямо к нему относящуюся и следующую тотчас за его патетическим размышлением: «Петр дивился себе»? Если она не отражает речи персонажа, то от кого идет претенциозно-эпическое просторечие – от автора? Тем хуже.
Смещенность, неточность точек зрения в системе романа часто ощущается не только в стиле речи, но и в стиле, характере восприятия. Вот еще распространенная сцена в деревенской прозе – герой, залюбовавшийся природой. Причем любование это относится не только к стосковавшемуся по природной естественности горожанину, но и к постоянному деревенскому жителю. Явная ошибка, смещение восприятия. Автор передоверяет гимн природе и деревенской жизни, который ему хочется исполнить, своему герою, – для него же эта жизнь повседневна, у него ослаблена острота эстетического отношения, потому что он видит не замечательную декорацию, а свое рабочее, привычное место. Для того чтобы он заметил природу, должно пропасть ощущение привычности, но и тогда он едва ли скажет о ней теми речистыми словами, которые ему навязывают писатели. Вероятно, он просто увидит едва ли не впервые «звездочку, и небо, и лес», как их впервые увидел заблудившийся и охваченный смертельным страхом Иван Африканович.
Уверен, что многое из того, что сейчас в критических спорах стоит в одном ряду с повестью «Привычное дело», в перспективе литературной истории будет выглядеть лишь как фон, на котором она возникла и, оттолкнувшись от которого, превратилась в своего рода классику. Она погружена в суть явления, самим названием давая главное понятие, если не сказать символ, для истолкования современной литературы о деревне, характера человека, его отношения к жизни, – «привычное дело».
Как, пожалуй, никто другой, Белов умеет быть глубоким и точным по отношению к своему герою, от которого в то же время он в состоянии себя отделить, делая необходимый для оценки и такой трудный шаг в сторону. Напомню, как начинается «Привычное дело» – с монолога героя, который, подвыпивши и оставшись один на один с лошадью, ведет с ней задушевный разговор. Здесь – воспринимаемая слухом, не только по слову, но по интонации достоверная, слышимая вологодская речь.
Огромный – в несколько страниц – монолог героя рассекают краткие, противостоящие ему стилистически авторские реплики. Персонаж ничего не объясняет – он живет и говорит так, как он привык, не ощущая на себе постороннего, наблюдающего взгляда и не работая на предполагаемого зрителя, как нередко случается. Автор тоже не вмешивается в эту жизнь, не перебивает рассказ излишним комментарием, но лишь дополняет его таким образом, чтобы взгляд изнутри сочетался с изображением, увиденным глазами объективного повествователя.
17
Шкловский В. Дневник. М.: Советский писатель, 1939. C. 119.
18
См.: Литературное обозрение. 1976. № 10. С. 57.