Страница 27 из 41
Если и пытались ее создать, то не столько сами писатели, сколько сопутствовавшие им критики. Однако это также тема достаточно разработанная – сошлюсь на статьи И. Дедкова, который и десять лет назад в журнале «Новый мир» отделял Василия Белова от тех, кто хотел бы воспеть в Иване Африкановиче «глубины и масштабы человеческой духовности»15. Повесть же Белова, по мнению критика, «возвращает нас к земле надежнее, чем все обещания возвращения у иных писателей. Она не зовет “спасать” или “спасаться”, она учит видеть и помнить то, что есть»16.
Этому взгляду, замечающему «то, что есть», не противоречит отношение Белова к «привычному делу», то есть к уходящей в прошлое жизни деревни. Право писателя на сочувствие уходящему и тем более на желание, чтобы лучшее в нем не исчезло бесследно. Не нужно только навязывать образец для подражания, чего В. Белов, как правило, и не делает.
Противоположность медленного, неизменного ритма деревенской жизни резкому эпизоду вторжения извне – мотив, обязательный в деревенской прозе. Он есть и у Белова в «Привычном деле» – приезд из Мурманска родственника, а затем – временный отъезд по его стопам соблазненного им Ивана Африкановича. Причем для Ивана Африкановича эта недолгая отлучка из села становится едва ли не главным нравственным преступлением. Во всяком случае, именно в момент его отсутствия, надорвавшись на мужской работе, умирает его жена. Так или иначе, но отнюдь не случайным по своему значению эпизодом этот мотив мелькает и в других произведениях. В пьесе же «Над светлой водой» он и вовсе главенствует. Ситуация ожидаемого отъезда для деревенских жителей, прежде всего для деревенских стариков, усугубляется вторжением в их жизнь горожан.
Есть у Белова и произведения иного рода, написанные в последние годы, – о деревенских жителях в городе или даже просто о горожанах, без акцента на их социальном происхождении: «Моя жизнь», «Воспитание по доктору Споку», «Целуются зори». Последнее произведение – киноповесть – сразу же по выходе в свет уличили в несвойственном Белову комиковании. Заметили, что он поддался комической инерции: крестьянин в городе. Сразу скажу, что это ситуация, с точки зрения современного писателя имеющая не столько комический, сколько драматический характер. Все зависит от того, какими глазами на нее посмотреть, как оценить несоответствие героя обстоятельствам. Одно дело, если деревенский житель на несколько дней эпизодически перенесен в эти незнакомые и чуждые для него условия. А если на всю жизнь? Что его ожидает, куда он пойдет, чтобы возместить издержки духа, чтобы искупить свою нравственную вину перед покинутой деревней? Ту силу, которую возвращает Ивану Африкановичу природа, естественный для него круг простых жизненных дел, ему ничто не возместит в притягательном, пока он видится издали, городе. Вывод особенно неизбежный, если рядом с «Привычным делом» поставить городские повести Белова.
Впрочем, природа, как и нравственность, изображается не идиллически. Современному писателю не нужна идиллия, он ее не ищет, на ней не настаивает. Прав был И. Дедков в том, что Белов не стремился показать человека без недостатков, с акцентом на одних его нравственных достоинствах. Но, показывая и принимая своего героя таким, каков он есть, авторы, в том числе и Белов, постоянно ощущают его притягательность, даже – не будет преувеличением сказать – свое с ним внутреннее родство. В чем же тогда источник притяжения и силы героя? В его духовной полноценности, цельности. Именно человеческой цельности жаждут писатели, обращаясь к деревне. И боятся они всего более ее отсутствия, потери ее вышедшим за пределы деревни героем.
Пожалуй, никем эта проблема насущности культурного перехода, сложности духовной перестройки, перед которой стоит деревенский житель, не была осознана в такой полноте, как Василием Шукшиным.
Шукшин с его желанием понять каждого воспринимает своих героев как бы на фоне собственного опыта, то есть на фоне пройденного им самим пути от деревни (поселка, если быть биографически точными) к городу. Он-то, Шукшин, не просто поменял место жительства: не отказываясь от ценностей одной культуры, он сумел полноправно и талантливо войти в другую. Это, вероятно, было не так легко даже для человека его таланта и его настойчивости, а способен ли на такую же перестройку каждый человек? Или он обречен, по крайней мере в пределах одного поколения, остаться на полпути, ощущая ностальгическую тоску по утраченной цельности и недостижимое стремление к полному овладению новой культурой? Или – с точки зрения Шукшина, это самое страшное – он так и останется лишенным понимания, пусть и мучительного, своей духовной ущербности?
Шукшин в своих рассказах также нередко изображает мир обжитой, подчиненный «привычному делу», но и опасный в своей привычности: как бы не упустить, не забыть чего-то такого, без чего теперь нельзя. Это неопределенное «что-то» и влечет, и мучит, заставляя вспоминать сказочный приказ: пойти туда, не знаю куда, принести то, не знаю что. Только у Шукшина этот неопределенный посыл внешне принимает форму чудачества, сосредоточивается на неожиданном, подчас странном, объекте: то микроскоп, то сапожки, то вдруг оборачивается пьяным криком «верую». Очень часто современность подсказывает и расставляет у Шукшина детали, и в этой обстановке чудит герой, теряет голову, подобно Ивану Африкановичу, сбитому с толку заезжим городским родственником. Герой Белова лишь раз «обжигается», чтобы затем через внутреннее искупление вновь вернуться к «привычному делу». А Шукшин упорно заставляет своего героя наталкиваться на новые для него, непонятные и часто неприемлемые реалии непривычной, иной жизни. Так, даже Иван-дурак, вышедши из сказки, отправляется на поиски справки, удостоверяющей, что он умный.
Из подчеркнуто непривычной современной сферы возникают для шукшинских героев предметы и притягательные, и отталкивающие: и микроскоп, и справка. Герой Шукшина очень часто ощущает дефицит современности, что, может быть, странно по отношению к писателю, долго ходившему в «деревенщиках», но это именно так. Герой рассказов мучительно переживает свою ущемленность рядом с горожанином, потому-то и испытывает особое, ни с чем не сравнимое удовольствие, если может «срезать» заезжего кандидата наук, как считает, его же оружием – с помощью современной информации.
Позиция Шукшина замечательна не снисходительным сочувствием автора к своему герою. Шукшин исполнен сочувствия к сложнейшей исторической судьбе деревенского жителя, к его пути, на котором огромное число трудностей, отодвигающих достижения новой духовности, обретение новой культуры. Шукшин готов вместе со своим героем страдать и заново преодолевать трудности, но он не согласен обмануть его, объявив, что все уже позади и теперь деревенский житель взошел на горизонте современной цивилизации как ее новый духовный светоч. Отнюдь не светоч, даже не наставник, а ученик, далеко не всегда умеющий верно понять необходимый урок.
Настойчивое возвращение вспять к «мужику», требование проявить к нему побольше уважения в устах некоторых современных писателей и критиков может быть воспринято как требование большего уважения к ним самим в качестве единственных полноправных в литературе представителей этого самого мужика. Я уж не говорю о том, что и само понятие «мужик» в теперешней ситуации, когда, как показывают те же писатели, от прежней деревни мало что осталось, выглядит анахронизмом, который невозможно подновить. Тот или иной человеческий тип сохраняется, лишь пока существует его среда обитания, консервировать же социальную среду невозможно, и нужны ли здесь экологические заповедники?
А вот культурные, духовные ценности сохранить можно и совершенно необходимо. Кто им наследует? Культуре наследует культура, воплощенная не только в памятниках, текстах, но и в людях.
Достаточно вспомнить произведения деревенской прозы, чтобы убедиться в стремлении авторов показать судьбу и сознание деревни не в застывшем, неизменном, а в историческом времени. Имена хорошо известны: Белов, Астафьев, Носов, Абрамов… Говоря о судьбе деревни, они далеки от того, чтобы изображать ее в тонах преимущественно радужных, напротив, даже процессы, направленные на благо деревни, видятся им не только в свете конечной цели – далеко не всё готовы они оправдать или признать неизбежным на пути к ней. Их самый сильный аргумент – человек деревни, показанный изнутри, с точки зрения его восприятия, переживания и его меняющегося мышления. Традиция изображения по отношению именно к этому человеческому типу сравнительно недавняя, так, в 1930-х годах, оценивая новаторство М. Шолохова, В. Шкловский писал:
15
Дедков И. Страницы деревенской жизни // Новый мир. 1969. № 3. С. 243.
16
Дедков И. Указ. изд. С. 245.