Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 26 из 41

Рубцовское стихотворение так и называется – «Ночное ощущение». Оно не раз еще мелькнет в стихах Рубцова, рождая тревогу, беспокойство. Высокая лексика: небеса, лик… Но почти никогда Рубцов не начинает с этой приподнятой ноты, она возникает и крепнет постепенно. Вот и здесь сначала разговорная, обыденная фраза: «Когда стою во мгле…» А в сочетании с ней и само лирическое признание: «Душе покоя нет…» – звучит не только незащищено, но как-то наивно. Обыденны и приметы пейзажа – северная деревенька, болотный край. А затем уже вступает в силу возвышающе торжественная, по-тютчевски приподымающая одическая интонация.

У рубцовской поэзии необычный, не всеми принимаемый колорит, сочетающий наивность и торжественность. В этом сочетании звучит искренность поэта, которого влечет высокая тема, но он не хочет войти в нее, отвергая свой опыт, забывая, что́ его окружает, где он вырос. В том же «Ночном ощущении» сам Рубцов сказал кратко и точно: «Я чуток как поэт, / Бессилен как философ». Не только, впрочем, объяснил, но и подтвердил стихом, за которым – человек, чутко прислушивающийся к миру, недоумевающий, менее всего выдающий себя за философа и даже как бы махнувший рукой на эти вечные вопросы:

В лучших стихах Рубцова эта наивная искренность сказывается не отчаянием философа, а мастерством поэта. Он работает почти на грани примитива, который не условный прием, а естественный способ зрения: «Добрый Филя», «В горнице», «Утро», «Окошко. Стол. Половики…», «Я люблю судьбу свою…». При этом Рубцов не был бы современным поэтом, если бы он не пережил того, что Тютчева еще не могло тревожить, – опасения за природу. Человек, научившийся брать у природы, не полагаясь на ее милости, вдруг растерянно признается, что перестал слышать ее голос.

Рубцовское сочетание высоты с глубиной, взаимно сопряженных, соразмерных. И ему же свойственная резкость поэтического хода от «таинственной силы» к делам повседневным, которые утрачивают смысл лишь только в том случае, если они отлучены от какого-то несиюминутного высшего порядка. Этот тютчевский страх и наряду с ним тютчевское тяготение к загадке бытия – в котором властвует гармония или хаос? – пережили тогда многие. Николай Рубцов был одним из них, по его собственному слову, – поэтически чутким и философски наивным.

Рубцов был поэтом… Это слово мы любим обставлять дозирующими масштаб эпитетами: великий, большой, крупный… В эпитетах – наше восприятие, но суть – в самом определяемом слове. Поэт – явление редкое и потому уже замечательное.

2006

Игорь Шайтанов

Ситуация переезда

Автор и герой в деревенской прозе

Деревенская проза слишком популярна и обильна, чтобы избежать штампов. Их немало. Но один особенно частый – ситуация переезда. Переезжают из дедовой избы на главную усадьбу, из деревни в город… Ожидание переезда – это уже мотив, достаточный если не для романа, то для повести, во всяком случае. Таких повестей много.

На отношения автора и героя в деревенской прозе неизгладимый отпечаток накладывает факт их раздельного обитания. Автор живет в городе и по самой своей профессии литератора связан с той культурой, которая ассоциируется со словом «цивилизация». Его герой – деревенский житель, причем автор настаивает, чтобы таковым он и оставался, чтобы не терял присущей ему по многовековому праву природной культуры. В мечтах о духовности и сама деревня писателю часто видится в прежнем – избяном – виде.

Изба мыслится как символ той жизни, которая в ней протекала, и одновременно как символ культуры, духа (нередко с большой буквы), с этой жизнью связанных. Но одно дело настаивать на сохранении или продолжении культуры, а другое – желать сохранения в нетронутом виде ее исторических условий. Тогда приходится желать, чтобы символ был обитаем, несмотря на его неоснащенность современными бытовыми удобствами. На этой мысли писателя старательно ловит критик, имея наготове незамысловатый аргумент: а что же сам певец избы предпочитает символической обители городскую квартиру, желательно улучшенного типа?

Литература о деревне рассматривает объективные социальные отношения по преимуществу в общечеловеческом плане, выражая тревогу и сожаление по поводу резкой перестройки традиционного бытового уклада. И своим сожалением дает повод для полемических возражений, включая и то, которое уже упоминалось, – если ему так дорога изба, что же он в ней сам не поселился? Как бы признавая слабость своей позиции, писатель нередко этот, прямо скажем, не слишком глубокий аргумент принимает. Он приобретает дом в сельской местности, куда старается наезжать как можно чаще (в теплые месяцы), а все остальное время мучается сознанием дезертирства, бегства от собственных корней.

Первоначально естественное человеческое чувство сожаления начинает обрастать бутафорией. Человек уже не просто едет на лето в деревню, но «припадает к корням», с презрением отвергая слово «дача». В литературе дают волю чувствам, или даже вернее сказать – чувствительности: «как увядающее мило…»

Слово «чувствительность» здесь оправдано далеко идущей историко-литературной аналогией: оно заставляет вспоминать об эпохе сентиментализма, когда широко распространилась в литературе не только идиллическая природа, но и идиллическая деревня. Начиная с конца XVIII века во всех европейских литературах – особенно показателен пример английской – прокатывались волны сожаления об исчезающей деревне. «Покинутая деревня» – как уже совсем в современном духе назвал свою поэму О. Голдсмит или как озаглавил роман французский современник Голдсмита – «Развращенный крестьянин, или Опасности города». Каждый удар промышленной цивилизации по патриархальной деревенской жизни порождал новую литературную реакцию – вплоть до романов Т. Гарди.

Ясно, что возникшее в современной литературе сожаление не исключительно, оно многократно повторялось. У британского писателя и социолога Раймонда Уильямса есть книга «The Country and the City» (1973). Она о том, как едва ли не с позднего Средневековья английская литература зафиксировала вздох сожаленья, звучащий приблизительно каждые тридцать лет о том, какой замечательно со-природной была деревня еще на памяти старших и теперь уходящих. И все пошло прахом под давлением то огораживания, то города с его тлетворным влиянием.

Сожаление порождало нравственную идеализацию, когда казалось, что с падением деревни произойдет и полное падение нравов. Оно порождало и неизменное опасение за традиции национальной жизни и национального характера. Старая добрая Англия… Формула сожаления была в каждой литературе своя, но нередко сопровождалась чрезмерным нажимом на собственную историческую исключительность.

Однако неужели настолько коротка современная литературная память, что после всего написанного о деревне Л. Толстым, Чеховым, Буниным вновь писатель способен подпасть под обаяние идиллической деревенской картины, воспевающей нравственную чистоту?

Нет, современные писатели даже склонны к жестокому реализму, во всяком случае, никакой жестокостью их не запугать и не отпугнуть от избранных героев. Уже на первых страницах книги В. Солоухина «Капля росы», бывшей одной из первых в литературном движении к деревне, есть такое замечание: «Мужики вообще очень охочи ударить и убить все дикое, лесное». Немало жестокости было впоследствии увидено и показано не только по отношению к «лесному», но и человеческому. Нравственной идиллии в прежнем – сентиментальном – смысле у серьезных писателей нет.