Страница 13 из 19
Книга В. Месяца полиинтенциональна: в ней не просто взаимосвязываются, но прямо и органично соединяются в целое замысел и промысел. Так же, как сегодня стираются границы между жанрами, социолектами, функциональными стилями речи и даже сезонами (на Урале – снежное лето и дождливая зима!), – так и книга вырастает одновременно из многих почв: из замысла, из вымысла, из Промысла (чистая поэзия) и – главное – из интуитивно-кровного, генетического знания – памяти, то есть порождающего истину (или тень ее) воображения, предощущения и прозрения. В. Месяц не создает (и – создает, естественно!) свой эпос, он восстанавливает его. Автор говорит: «Латинская поэзия создана, варварская – нет». В. Месяц в этом случае воссоздает ее, то ли забытую, то ли ненаписанную. (Н. Заболоцкий с благословения Д. С. Лихачева мечтал воссоздать русский народный эпос, опираясь на сохранившиеся былины – островки затопленного мутным временем континента огромной народной поэмы. Не удалось.) В. Месяц решился на более сложное и опасное деяние – восстановление + сотворение + досотворение + пересотворение такого эпоса (скорее европейского, а далее – евразийского и, наконец, мирового) из сердца языка, коим является кровь наша, память крови («Рассказ – сердце языка», по О. А. Седаковой), – эпоса – из лингвогенетического опыта. Задача великая, мучительно сложная и неотвязная в ментально-языковой судьбе любого поэта.
В. Месяц создает текст «Норумбеги», который может быть охарактеризован как сверхтекст, или – как текст с метатекстовыми (генеральными) свойствами: поэзия, проза, научная проза и мифология под одной оболочкой и обложкой в данном случае – не эклектика, а явная синкретичность и синэстетичность. Поэтическая, эстетическая, научная и психологическая, генетическая, мифологическая парадигмы срастаются в книге в дерево. В дерево книги.
Миф – это конец мира и начало памяти. Но В. Месяц преодолевает (душевно, духовно, подсознательно, сверхсознательно и сознательно) границы этой дефиниции, утверждая (книгой своей), что миф – это начало памяти, память и конец ее. Потому что язык поэзии и язык как таковой аутентичны взору и реву мироздания, стихающему в памяти до шепота. В. Месяц сводит в одно целое память ретроспективную, проспективную и настоящую, презентивную. Этот мнемонический шар ворочается и в языке, и в сознании, и в духе. В духе человеческом и в духе поэзии. Внутренний язык наш удерживает этот шар; но, выпусти его на волю, – он рассыплется, лопнет, исчезнет. Только текст может приять его и вращаться вокруг него всеми своими частями, формами, элементами и сферами.
Если вспомнить формулу: поэзия – это нечто + язык, – то в книге В. Месяца при видимой адекватности данного нечто и русского (поэтического, прозаического, научного и иностилевого) языка особое внимание (внимание природное, кровное, онтологическое) уделяется первому компоненту. Нечто для поэта в нашем случае есть не только чистая / абсолютная поэзия, но и то невыразимое (термин В. А. Жуковского), что предощущается и затем – невероятной силой таланта – сгущается в текст. В текст, который обладает утроенной силой связности, цельности и открытости / завершенности. Эти качества текста «Норумбеги» определяются и производятся на свет Божий особым строением книги. Каждая из трех глав открывается стихами и завершается reverse’ами, то есть дословно: изнанкой поэтических текстов, или – точнее – их зеркальным отражением, но зеркала эти бывают и вогнутыми, и выпуклыми, то гиперболизируя предметную, историческую и концептуальную картины мира, то уменьшая их, а иногда и фрагментируя. Прямо говоря, три главы книги – это три зеркальных коридора (а в смерть, как известно от тех, кто испытал клиническую смерть, входят как раз через такие стеклянно-зеркально-хрустальные проходы; может быть, и выходят из смерти по ним же?), три хрустальных / отражательных хода, трубы, вообще сферы (с расширением первых), в которых активируются три состояния Вещества Всего На Свете: Память («Размягчение камня» – 1 глава), Зарождение Жизни («Рождение Хельвига») и Жизнь («Территория любви»). Возможна и другая / параллельная интерпретация этих глубинных сверхсмыслов: Смерть – Жизнь – Любовь (банально, но точно, так как любое вещество претерпевает данные испытания (опыт) и состояния (в различном, если не любом, порядке). Эти зеркальные «трубы» денотативно реферируются с любыми трубчатыми частями жизни: кровеносные сосуды (вены, артерии, коронарные), трубчатые кости, полые черепа, глазницы, ноздри и т.п., а также – тростник (естественно, мыслящий). Данте был ведом Вергилием. В. Месяц ведом кровью своей (возраст многотысячелетний), прапамятью, интуицией, своим погибшим братом-близнецом, Парщиковым, Бродским, Буддой и многими другими. Но главный движитель его и навигатор – поэзия. В. Месяц в своей книге восстанавливает прежний статус (античный) поэта – vates, то есть предсказатель, прорицатель, всеведатель, ясновидец и проч. Стихотворения в книге воспринимаются как сны / кадры бесконечной ленты памяти, прапамяти, постпамяти, которая испещрена и внятной речью, и обрывками бреда, чреватого озарением, и вспышками, и темно́тами (термин С. С. Аверинцева), нестерпимым сиянием и аспидной темнотой. Вот – путь, противный Дарвину и дарвинизму; путь не развития и пресловутого прогресса – а познания; путь не улучшения – но углубления. Путь, сжимающий и скручивающий в трубку экстенсивность мышления – в интенсивность, – в трубку, сквозь которую льется и кровь, и свет, и вода, и звук, и слеза. В книге, следует отметить, есть несколько стихотворений, имеющих и могущих иметь вне зеркальности самостоятельное и весьма весомое значение (а это добрая дюжина шедевров, или – мягче – выдающихся стихотворений, среди которых «Родительская земля», «Колодец», «Последний огонь», «Ночь на Купалу», «Ясенево (в больнице)»; «Медведь», из диптиха особенно № 2; «Зима великанов», «Чертик в чернильнице черной сгорает…», «Завещание» и др.).
Каждый поэтический текст отзеркален текстом прозаическим: это может быть научный комментарий (исторического, этно-культурного, философского и т.п. характера), научная статья, мемуарный текст, эссе (эссе о Парщикове – лучшее, что мне приходилось читать об этом поэте), рассказ, новелла и др. Не будем забывать, что В. Г. Месяц – талантливый физик, кандидат наук: научно-художественный инстинкт поэта располагает каждое стихотворение лицом к зеркальному прозаическому двойнику (напомню: зеркала разные – от ровных и прямых до искривленных, надтреснутых и вообще разбитых). Каждый из нас знает такую игру: на поверхности стола устанавливаются лицом к лицу два зеркала (-льца), а между ними помещается зажженная свеча, огонь, который отражается в бесконечно повторяющихся – влево и вправо – зеркальных / хрустальных коридорчиках, и эта бесконечность сворачивает (заворачивает) мышление / воображение / сознание в восьмерку, в двух центрах которой – свеча, огонь. То есть – поэзия.
Если говорить о семиотике прапамяти / памяти / постпамяти, то поэт улавливает (и издает) цифровые сигналы, а стихописец – аналоговые. Объект и предметы геопоэтического, мифологического, онтопоэтического и в целом поэтического познания укрыты (имплицированы) в Невыразимом. Степень выразимости, изъяснимости, номинативности и называемости таких ненаблюдаемых объектов разная. Есть предметы легковыразимые, сносновыразимые, есть – средневыразимые, есть маловыразимые, есть полновыразимые (выразимые) и есть предметы трудновыразимые и абсолютно невыразимые. Эти предметы заполняют мир и напрягают / расслабляют сознание – не дисциплинируют его (как научное классификационно-иерархическое сознание / мышление, более склонное к анализу, нежели к синтезу), – но ускоряют или замедляют. Все дело здесь в скорости сконцентрированной / аккумулированной поэтической, языковой и мыслетворческой энергии, направляемой на обнаружение предмета (денотативного, воображаемого или мифологического), на его идентификацию и – самое важное – на его восстановление, воссоздание, вос-со-творение. В. Месяц – поэт (и человек), объединивший в своем сознании несколько интенций и интуиций (последний, может быть, великий классический филолог Вяч. Вс. Иванов отмечает: «Вадим Месяц говорит о науке всерьез, например, о языке неандертальца, нельзя отказать ему в проницательности и созвучности самым новым открытиям»). Поэзия всегда предшествовала науке (последние 16 тыс. лет), и В. Месяц, безусловно, будучи vates’ом, болен (во всех смыслах) всеведением поэта (термин Д. Веневитинова и Ап. Григорьева), он (как и любой крупный поэт, но в случае с «Норумбегой» – особенно, если не уникально) реализует глубинную духовно-языковую интенцию, которую А. Блок называл «тайным знанием и предназначением поэта». В Месяц – поэт, знающий все – еще до рождения. Знающий кровью предков (вот откуда его внимание к мертвым, к смерти и т. п.) то, что, по определению, должны знать все, да, видно, не хотят, или – скажем по-мандельштамовски: да, видно, нельзя никак. В. Месяцу – льзя, Более того – он обязан вербализовать и версифицировать свое тайное знание. Поэтому поэзия его научна (вот откуда выплывает, нет – выкристаллизовывается ситуация: стихотворение в зеркале научного, прозаического, мемуарного, эссеистического текста). Тайная научность поэзии становится явленной не в сухом автокомментарии, а в самостоятельном и самодостаточном прозаическом тексте. (Один из первых читателей и понимателей «Норумбеги» Андрей Тавров, замечательный поэт, прозаик и эссеист, очень тонко и убедительно показывает профетичность поэтического и научно-интуитивного дара В. Месяца, утверждая, что все «пророки, провидцы – направляли людей к реальности». Действителньо, миф (как пророчество) есть изнанка истины – только выверни (на «правую», на «левую» сторону) материю (текст) мифа – и увидишь, и покажешь Нечто: а нечто + язык = поэзия, истина etc). В. Месяц имеет дело (или оно «имеет» поэта?) с нулевым текстом мифоистины, рассыпанной в хаокосме (термин Н. Л. Лейдермана), или в хаокосмосе пред-бытия, бытия и послебытия. В. Месяц в «Норумбеге» связывает Нечто и Ничто интуицией – и получает уникальный, небывалый текст книги. Новой книги.