Иов

«Вы пьете водку?» – деликатно спросил Веня, когда я оказался в его квартире.

«По градусу, после Ваших стихов пить водку – оскорбление, – пошутил я, – только спирт!»

Надо сказать, что стоило переступить порог айзенштадтовского жилища, и тебя тут же переполнял концентрированный дух Вениной гениальности. И водка в такой атмосфере и после таких стихов шла, как вода. Супруга Вени – Клавдия Тимофеевна была хлебосольной («В любой экстремальной ситуации главное – поесть!» – говорила она) и в то же время весьма подозрительной хозяйкой («У нас с Вениамином много врагов!»).

Во время Отечественной войны она потеряла ногу. С одной стороны, инвалидность доставляла ей сплошные неудобства, с другой – благодаря этому она выбила у Советской власти все мыслимые и немыслимые льготы – от весьма приличной квартиры чуть ли не в центре города до легковой машины с гаражом.

Без нее Веня не протянул бы и половины отпущенного ему срока. А с Клавдией Тимофеевной ему была не страшна никакая Советская власть, его жена, в конечном счете, выигрывала любое сражение – и с жизнью, и с административными органами.

Вначале Клавдия Тимофеевна посмотрела на меня настороженно, потом отвернулась, словно что-то про себя просчитывала и взвешивала, наконец улыбнулась и достала из холодильника очередную бутылку.

Так начался мой «медовый месяц» с Веней.

Я бывал у него часто, может быть, непозволительно часто. В свое оправдание скажу, что они с супругой жаловались на одиночество и все время звали в гости. Обычно я, наученный горьким опытом общения и близкой дружбы с талантливыми людьми, держал чуткую дистанцию. А тут – то ли бес попутал, то ли опыт забылся… Предупреждал же Мопассан, что неосторожные души при попытке сблизиться лишь ударятся друг о друга… Жизненная откровенность Вени снижала градус стихотворного интима. Я в первый же вечер узнал, что у них с Клавдией есть родственники, но они только и ждут, чтобы Веня с Клавдией умерли: как же – наследство! А какое там наследство? Квартира, гараж, машина. Ну, еще кое-что… Кстати, Гриша, вы водите машину? а то Клавдия без ноги, ей трудно. Мы бы вместе ездили…

Что же касается стихов – Веня не сомневался, что он – гений. Бывают, конечно, талантливые поэты, но гениев…

«Вначале я хуже Блока писал», – признавался Веня, – потом перерос Хлебникова, Есенина, Белого… Очень тяжело пережил смерть Клюева… Когда я был женат на цыганке…»

При слове «цыганка» от Клавдии Тимофеевны резко повеяло холодком. Веня осекся…

Мне казалось, что Веня не столько порождает поэзию, сколько каждое стихотворение каждый раз возрождает его. Стихи словно писали себя сами, а потому отстранялись от Вениного контроля и ослепляли его. Гомер короткой дистанции лирического стиха, Веня чуждался эпических полотен, но оттого и тянулся к ним. Недаром он от руки переписал «Божественную комедию» Данте. И оттого же, когда ему кто-либо из признанных «авторитетов» – впрочем, всегда самым деликатным образом – указывал на некоторые его огрехи (рифма, интонация, смещенная цезура), он жаловался и осуждал «недопонимающего мэтра»:

«Здесь дело не столько в рифме, сколько в напряжении всей строфы!»

Порой он хулил своих кумиров:

«Я сегодня еле-еле выпросил, чтобы мне письмо вернули, которое я Тарковскому послал. Я две правки сделал после того, как вложил стихи в конверт. Я чуть с ума не сошел!»

Через день: «Между нами говоря, Тарковский – алхимик!.. Да и Пастернак – не святой. Когда я у него в гостях оказался, он мне три рубля дал на пропитание. Я их до сих пор храню. И выпроводил из дома. Он как раз перевод «Фауста» завершил и ждал гостей, богатый стол накрывали. А я кто такой?! Беспризорник. Не ко двору».

Передо мной сидел не гений, а обиженный и злопамятный ребенок, которого не печатали и вряд ли будут.

«Веня, я собираюсь в Москву, дай мне твои стихи – покажу Левитанскому, Новелле Матвеевой, Аннинскому, да мало ли кому еще»…

«Гриша, ты единственный близкий человек, который остался у нас».

Как-то раз:

«Гриня, покажи свои стихи».

Обычно Веня был переполнен собой, и остальные люди служили разве что аудиторией, откуда вдруг такой интерес?

«Я поэму окончу и покажу целиком. Не хочется сырым текстом тебя раздражать».

«Сейчас поэмы не пишут. А поэма про кого?»

«Про Иова».

«Иов?!.. Ну прочти хотя бы строфу».

Я прочел.

«Иов – это я», – тихо сказал Айзенштадт.

В некоторых его строках я, действительно, узнавал, Иова:

Постепенно мои отношения с Веней и его женой становились раздельными: вначале с Веней мы говорили о поэзии и поэтах, потом с Клавдией курили, запершись в ванной.

Градус общения нарастал на обоих фронтах.

«Знаешь, Гриня, организм начинает отказывать. Я сегодня сам не заметил, как обоссался. Чувствую, моча на пол течет, посмотрел вниз – вижу, что стою на книжке, а книжка называется «Красота жизни»…

Вскоре Веня стал требовать, чтобы я достал ему яд: мол, пришло его время.

Однажды Клавдия Тимофеевна, как всегда, зазвала меня в ванную покурить. Там она прошептала: «Значит так, Гриша, вы надумали нас обокрасть: хотите Венины стихи присвоить?!»

«Да что вы, Клавдия Тимофеевна! С вашим воображением только детективы писать!»

«Вы еще шутите! Ну признайтесь, кто вам заказал украсть Венины стихи – КГБ или Моссад?»

«Вы удивительно проницательны: но, кроме КГБ и МОССАДА, просили еще МИ-7, сигуранца и еще кто-то, не помню кто»…

Так я ушел из этого дома. Сказать, что я обиделся… Нет, этого не было.

Впрочем, ходили слухи, что я оказался не единственным, кто обжегся на общении с супругой этого нелепого прекрасного поэта.

Лет через десять-пятнадцать я приехал из Израиля наводить культурные мосты между нашими странами. В числе разнообразных мероприятий (израильское радио, телевидение, газета и пр.) я провел семинар еврейских русскоязычных литераторов и как отчет о семинаре выпустил альманах «Семь-сорок». Поскольку я не держал зла, то предложил участвовать в нем и Вениамину Михайловичу (так я к нему по приезде обращался). Он с радостью согласился, тем более что получил за свои стихи нешуточный по тем временам гонорар. Когда я зашел к нему, чтобы расплатиться, я услышал от Клавдии Тимофеевны знакомую фразу: «Гриша, ты единственный близкий человек, который остался у нас»…

По мере продвижения текста – я этого не замечал – сама атмосфера становилась главным героем поэмы. Действующие лица жили внутри нее. Люди и звери то проявлялись из интонационных потоков, то вновь растворялись в них.

Давление строф приобретало излишнюю плотность, каковая прорывалось в реальность хадеевской кухни и охватывала ее вместе с хрестоматийными персонажами хадеевского быта.

Это чистилище, верней, грязнилище, как и положено, вмещало и семь пар чистых, и семь пар нечистых.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «ЛитРес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на ЛитРес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.