Иов

Григорий Трестман

Иов

Киму Хадееву посвящается

Как писался Иов

Просьба публикатора к автору «рассказать историю написания произведения» вызывает вопрос: что вмещает в себя таковая история? Казалось бы, просто: замысел и воплощение. Однако замысел имеет свою историю, воплощение – свою, и для того чтобы предать их объективному (хочется вставить словечко «нелукавому») анализу, потребуется остаток жизни – время скрупулезной работы, чуть ли не лабораторной. Какой художник в силах это сделать, не рискуя соскользнуть в заманчивое болотце мемуарной прозы?!

К тому же, я думаю, биография произведения сложней биографии ее автора.

Я могу лишь – да и то не Бог весть с какой степенью достоверности – попытаться восстановить некоторые детали, отрывки, ситуации, ощущения… Но вряд ли этот раздробленный, калейдоскопичный материал можно будет назвать предисловием…

Однако название жанра пусть определяют литературоведы. Как выразился по подобному поводу Агнон: «Что с них возьмешь – профессора»…

Иов писался в кухоньке Кима Хадеева: по метражу – крохотной, с телефонную будку, по пространству же – необъятной: сколько бы человек в нее ни вжалось – оставалось место еще для одного. Обычно хадеевская берлога (квартирой это скрывище язык назвать не поворачивается) была паноптикумом густонаселенным и насыщенным, но на то время первое поколение учеников повзрослело, остепенилось, кое-кто обзавелся семьями. Кима навещали нечасто.

То же самое произошло и со вторым поколением.

А третье еще не подоспело.

Мы с Кимом остались одни. На годы.

Казалось, внятный призыв, исходящий из самых недр хадеевского приюта: «Приидите ко мне все страждущие и обездоленные, и аз упокою вы», был забыт подобно затерянной и обветшалой кумирне.

Конечно, люди заходили в достаточном для любой другой нормальной квартиры количестве, но речь идет о пространстве не совсем нормальном. И мне придется упомянуть иных прихожан, без которых невозможно передать дух Кимова бытия, а, стало быть, и дух написания «Иова».

За никогда не мытыми окнами хадеевского жилья на тысячи километров вокруг простиралась территория замшелой Советской власти образца второй половины 70-х годов.

Помнится, именно тогда социо-экономический гений Кима определил сроки смерти СССР.

Он ошибся всего года на полтора.

Ким уже тогда вырос в фигуру мифологическую, и когда кто-либо впервые попадал в его апартаменты, он, действительно, вспоминал древний миф – чаще всего, увы, Авгиевы конюшни до прихода Геракла. Как-то соседи Хадеева вызвали работников санэпидемстанции. Те, увидев хадеевские хоромы, всплеснули руками (мол, как можно жить в таких нечеловеческих условиях?!), но, к своему изумлению, не обнаружили ни одной крысы, таракана или хотя бы клопа. По всей видимости, сама атмосфера с ее наэлектризованными творческими вьюгами и буранами ограждала нас не только от домашних паразитов, но и от разложившегося, разбухшего и все еще довольно агрессивного имперского полутрупа. С другой стороны, кимовский мундштук, подобно трубе ТЭЦ средней мощности, вырабатывал канцерогенный поток дыма, каковой убивал в районе всех насекомых. А впрочем, может, вредоносная живность передохла от голода? Ведь Хадеев являл собой уникальный случай человека, кто в те годы заболел цингой, «ибо ел, аки праведник», хоть были пищей его не акриды с медом диким, а токмо «батон с млеком сгущенным»…

Несмотря на то что Хадеев недавно вышел из тюрьмы, постоянные допросы ГБ были для нас, скорее, поводом для развлечения. Ким отсидел второй срок по той же статье, что и первый, – за антисоветскую пропаганду. Первый он получил за призыв с университетской трибуны к убийству Сталина. Ну, да об этом, должно быть, писали многие. Второй срок схлопотал за то, что привез из Москвы романы Павла Улитина, каковые дал почитать ребятишкам первого призыва. Естественно, рукописи мгновенно оказались в гэбухе, и апостольские мальчики (за исключением прозаика Витьки Генкина, который, напившись, приперся в КГБ и стал приставать к дежурному офицеру с вопросом: чем он может помочь Хадееву?) дружно Кима предали. Хадеев по освобождении простил своих иуд, хотя и не был похож на Христа. Он жил под иной личиной. Павел Улитин узаконил звание Кима в одном из своих романов: «Единственный юродивый остался на Руси, да и тот Ким Хадеев».

Из тюрьмы Ким вернулся в родительскую квартиру на улице Энгельса, где жила с семьей его родная сестра Белла и где ему полагалась комната. Сумбурная жизнь Хадеева (богемные пьянки, ученики) никак не совмещалась с семейным бытом его сестры. Возникали скандалы, чему и я не раз был свидетелем.

Белла выменяла кимову комнату на однокомнатную каморку на ул. Кисе-лева, куда Ким и переехал. Это была квартира их родственника Зямы – высокоодаренного алкаша. Вскоре он эмигрировал в США, где, говорят, поселился в Гарлеме и в компании танцующих и поющих негров-наркошей нашел свое место и призвание. Жизнь, судя по весточке, кою Зямка прислал Киму, удалась. Зямкин флюид еще долго не выветривался из хадеевской халупы, что, впрочем, нисколько нам не мешало.

В то время я остался без работы – ушел из издательства «Вышэйшая школа», где тянул лямку редактора.

Во-первых, мне впаяли выговор за выпуск книги Льва Аннинского, подписавшего протест против дела Даниэля и Синявского и отлученного за это от щедрот системы Гослитиздата.

Во-вторых, я подустал от доносов некоторых моих соработниц, кои, впрочем, вполне обоснованно, опознали во мне антисоветчика, а в-третьих, и это был немаловажный аргумент, Алик Фридман – официально ученый-физик, неофициально – организатор подпольной интеллектуальной шабашки – предложил мне работу: в домашней школе преподавать детишкам шабашников Библию, мировые мифы и легенды.

Шабашка имела три филиала: Минский, Московский и Ленинградский. Работали в ней кандидаты и доктора наук, электрики и электронщики, да и просто высокопрофессиональные работяги. Строили, в основном, АВэМки – автоматы витаминизированной муки – в колхозах и совхозах братских республик.

в 70-гг. людей, боровшихся за выезд из СССР, вынуждали увольняться с работы, и они попадали в весьма сложное положение. Интеллектуальная шабашка под кодовым названием «Фридмантажстрой» и была создана для того, чтобы дать возможность отъезжантам и примкнувшим к ним перебиться до отъезда, тем более что деньги, которые ребята там зашибали, были несопоставимы с советскими зарплатами. Надо сказать, и я не чурался физической работы, тем более – с такими ребятами. Я выезжал время от времени на стройки родного государства. Когда наша бригада выходила на стройплощадку и раздавался утренний перезвон труб и металлоконструкций, местные жители и стада коров с ближайших пастбищ окружали нас и не отрываясь смотрели, как мы работаем. Республики были разные, колхозы и совхозы – разные, но реакция на нашу работу одна: «Ну ее на хуй, эту пахоту и эти деньги!» Колхозники это говорили вслух, коровы – про себя.

В общем, советские граждане и советский скот приговор советской власти подписали уже тогда!

Итак, мы с Кимом остались одни: Ким сидел в комнатушке на бывшем самолетном кресле за скособоченным столом, оклеенным грязно-багровым дермантином, и верстал очередную диссертацию. Стол ему подарила Юлька Лебедева, сексапильная взрывная девчонка с жизнерадостным лицом Лилит. Она работала в еврейском театре, потом организовала свой шоу-бизнес, возила за границу женские танцевальные группы. Позже до меня дошел слух, что Юлька погибла в автокатастрофе.

Я притащил со свалки маленький столик и, сидя на провалившемся диванчике, всматривался в библейские пейзажи, которые без особого напряжения выплывали прямо на меня и, казалось, позировали каждой недописанной странице. А может, так оно и было.