Примавера

– Что пишешь? – не удержался и спросил я.

– Да так. Один клиент попросил подобрать материалы.

– Ты так увлечена этим…

– Марк, я всегда увлечена тем, что делаю.

Если бы я знал… Она писала свой роман.

Диана любила искусство. Оно стало смыслом ее жизни. Читала без конца – и с годами собрала солидную библиотеку, в которой не было ни одной непрочитанной или обделенной ее вниманием книги. Собрание Вазари в старинном кожаном переплете, подаренное одним из друзей, – им она очень дорожила, ведь это был подарок за первый в ее жизни совет по дизайну квартиры. «Суждения о науке и искусстве» Леонардо да Винчи, приобретенные Дианой у парижского букиниста, – мы тогда впервые оказались с ней в Париже, я – по работе на конференции айтишников, а она как моя жена… Ливень в тот день был ужасный, словно решил затопить все вокруг, а мы, абсолютно мокрые, смеялись без конца и забежали погреться в старинную книжную лавку. Еще в библиотеке было полное собрание сочинений Достоевского, подаренное родителями, «Всеобщая история искусств» Гнедича с кучей закладок, томик Гессе «Нарцисс и Гольдмунд», в котором она сделала бесконечное количество пометок простым карандашом и перечитывала, каждый раз находя что-то новое, увесистые альбомы Ренуара и Пикассо и множество других книг.

Искусство стало ее профессией, ее страстью. Диана была дизайнером и помогала людям создать пространство, созвучное их душе.

– Каждый человек должен обустроить собственное жилье, а дизайнер помогает распознать внутренний мир человека и отразить его в интерьере, – любила повторять она. А еще она часто говорила, что не существует какого-то особенного современного искусства, есть лишь Искусство – оно спасает людей и помогает им жить. Но в то же время единственным, кого она признавала из относительно современных художников, был Пикассо! Он, по ее мнению, хотя бы действительно умел рисовать, что и продемонстрировал в раннем периоде своего творчества. Просто понимал, что на реализме далеко не уедешь. Пытался выдумать что-то эдакое, новенькое, чтобы стать известным и заработать.

– Ну а что здесь плохого? – При этом она смешно пожимала плечами. – Нормальное желание любого художника.

– Откуда берется эта бесформенность в современном искусстве?

– А мне кажется, это поиск себя и смысла.

– Смысла? – переспросила она в недоумении. – Какого смысла, Марк? Искусство должно нести красоту, вот его главное предназначение. Все остальное – просто желание выделиться.

Эти разговоры я поддерживал из-за любви к Диане, но, в сущности, я ничего не понимал в искусстве и уж точно не ощущал той радости, которую испытывала она. Я и не представлял, что искусство было ее второй жизнью, что она носила в себе роман.

На следующей день мы направились в галерею Уффици, и лицо Дианы просто светилось от радости, как у ребенка, которому пообещали долгожданную игрушку. На Диане было короткое, чуть выше колен, темно-синее платье в маленький белый цветочек. Платье еще больше подчеркивало ее все еще девичий образ, а белые кеды на миниатюрных ножках придавали несколько озорной вид. Мы вышли из отеля и пошли вдоль Арно, который безмятежно нес свои воды в далекое Лигурийское море.

– Марк! – Диана остановилась и зажмурилась. – Знаешь, мне на какое-то мгновение показалось, что я увидела всадников времен Боттичелли и самого Сандро, одиноко бредущего вдоль реки!

– Ну и фантазерка ты у меня! – пробормотал я растерянно и помимо своей воли уставился на набережную, по которой прогуливались немногочисленные прохожие – в основном туристы. Поймав себя на мысли, что действительно пытаюсь рассмотреть среди них одинокую фигуру флорентийского живописца, я улыбнулся Диане, и, наверное, улыбка у меня вышла глуповатой.

Это был ее мир, часть самой Дианы, а она была крайне важна для меня вся, без исключений. Мы шли пешком по небольшим, узким улицам Флоренции – да и как можно передвигаться по-другому в этом городе, где откровения подстерегают путешественника за каждым поворотом и изгибом улиц? Старинный фонтан или изысканная площадь с уютными кафе – в этих изящных палаццо мог бывать сам Леонардо. Вот ты проходишь мимо роскошных дворцовых фасадов и заглядываешь в незнакомые храмы, чтобы полюбоваться живописью и мозаиками, зажмуриваешь глаза, оказавшись перед собором Санта-Мария дель Фьоре, пораженный его великолепием, чтобы подготовиться к тому, что ожидает тебя внутри. При всей своей колоссальности ни собор, ни кампанелла не обрушиваются на тебя, но лишь тепло касаются своей каменной грудью твоей груди. Они так совершенны, что им просто не нужно над тобой довлеть. Они словно стыдливо переносят во времени свою восхитительную совершенную юность.

– Остановись, мгновенье! – сказал я тихо, но Диана уже упорхнула дальше.

– Ты чувствуешь гармонию? Чувствуешь ее запах? – Она летела вперед в своих белых кедах, словно школьница. Было такое ощущение, что она проходила этим маршрутом много раз и знает его наизусть. Запах гармонии! Только Диана могла такое выдумать! Она все время что-то рассказывала, а я покорно ей внимал. Мы свернули с площади на улицу, и Диана бросилась мне на шею.

– Вот она, ты только представь… Галерея Уффици…

Перед зданием выстроилась внушительная очередь, и я с ужасом подумал, что нам придется простоять в ней несколько часов. Но на мое удивление очередь шла довольно быстро, и через пятнадцать минут мы уже купили билеты в галерею.

– Боже, Марк, можно ведь с ума сойти: мы здесь! Как подумаю о ценности этих шедевров, наполненной, накопившейся… нерастраченной… Нет… Ну, это действительно непостижимо. – Она словно разговаривала сама собой. – Здесь есть Фи-липпо Липпи, этот творец цвета и нежности. Марк, ты понимаешь?

Я следовал за ней, как за путеводным лучом, и все эти имена и картины слились для меня в единый совершенный образ Дианы в милых белых кедах, в образ женщины, которую я любил.

– Знаешь, Марк, я испытываю ностальгию по прошлому, красота которого кажется девственной. Понимаешь? Нетронутой и вечно юной.

Я молчал, радуясь, что она как будто и не ждала от меня внятных ответов. Так мы прошли несколько залов, пока Диана не вскрикнула: «Боттичелли!» – так, что все экскурсоводы в зале замолчали, а несколько туристов изумленно уставились на нас. Она что-то говорила мне об этом художнике и отчаянно жестикулировала. Из всего сказанного я запомнил только, что картина называлась «Весна», и еще милое лицо девушки на противоположной стене, девушки с развевающимися на ветру медными волосами, которые она придерживала, стыдливо прикрывая свою наготу. Но я был счастлив тем, что счастлива Диана. Мы вышли из музея и опять оказались на берегу Арно. Перед нами вновь раскинулась Флоренция: и мост Понте Веккио, и залитая медным светом набережная, напоминающая отдаленно Петербург.

Мы прошли еще несколько кварталов, и вдруг я увидел здание, которое было не похоже на все, что я видел во Флоренции до этого. Оно было словно отполировано и сверкало новизной, резко контрастируя с окружившими его старинными домами, что буквально дышат историей (местами облупившаяся штукатурка и потемневший камень облицовки лишь добавляют очарования и осознания их ценности). Это был музей современного искусства, и мне почему-то захотелось зайти – назло всей этой старине и идеальной красоте. Диана не сопротивлялась, а даже наоборот – обрадовалась моему такому явному желанию. Пусть современное – но все-таки искусство, живопись! Не сомневаюсь, что в глубине души она надеялась со временем обратить меня в свою классическую веру. Картины в этой галерее напоминали рисунки маленьких детей, несмотря на то что представлены они были великолепно: с совершенным светом и этикетажем во всю стену, объясняющим глубокий смысл полотен, так называемых шедевров современного искусства. В этом я начал уже неплохо разбираться благодаря Диане и количеству посещаемых выставок.

Я ходил по залам, словно что-то искал. Мы прошли весь этаж. Оставался последний поворот. Свернули в небольшую комнату. В ней не было практически ничего, только с потолка свисала лампочка, голая лампочка на нелепом металлическом шнуре. Из нее лилась вода, похожая на чистый желтый цвет. Мне показалось, что он освещает все пространство и меня самого. Цвет лился ниоткуда. Диана стояла рядом и с удивлением смотрела на меня.