Примавера

– Тебя здесь что-то привлекло?

– Этот свет, – растерянно ответил я, – беспрерывно льющийся свет.

Диана подошла ко мне вплотную и поцеловала в губы.

– Вечно льющийся свет, – повторила она тихо. – Как вечная любовь. – И быстро вышла из зала.

Поэтому я не менял лампочку. Она была для меня самым важным и нужным элементом, единственной связью с той минутой, с тем ускользающим кратким мгновением, когда, находясь в том странном музее, я увидел льющийся ниоткуда свет и осознал всю полноту своего счастья, оказавшегося таким же кратким.

Иногда я целыми днями лежал на диване и смотрел на свет. Он в подробностях рассказывал мою историю. Я вспоминал каждый миг своей жизни с Дианой. Смотрел на свет и ждал, что решение обязательно придет.

– Все совсем не так… – говорил я.

– Ну так переубеди меня… – отвечала Диана.

Я бы все отдал за то, чтобы еще раз поговорить с любимой женщиной, не спорить, а просто слушать, слушать ее болтовню без остановки и наслаждаться этим.

Недавно я осознал, что любил ее без внешней шелухи, любил саму ее суть, а она, быть может, не понимала этого. Она хотела, чтобы ее любили как кого-то. Она хотела стать кем-то. Она уже никогда не поймет, что ее истинная сущность, о которой она сама знала так мало, – а часто и вовсе забывала, – та, которую я любил много лет (и люблю до сих пор), – это и было самое главное. То, что практически невозможно определить словами. Неуловимое, как мгновение подлинного счастья.

Все чаще я хочу перестать ее любить. Любить больно. Любить кого-либо больно. Не важно кого. Любить маму больно. Любить отца больно. Любить друзей на расстоянии – так легко и уютно. Никого нигде и никогда не впускать в свое сердце.

Вокруг любви столько всего, так много сказано. Так много разных коннотаций, как говорят искусствоведы. Кто-то из великих писателей сказал: «Как тяжело пользоваться словами, которыми до тебя пользовался кто угодно и как угодно…», и иногда мне кажется, что любви нет, есть какие-то базовые потребности в защите, материнской ласке, заботе, безопасности, – и это вот желание безопасности все или почти все путают с любовью, но господи, зачем же тогда я думаю о Диане снова и снова?

Вспоминаю, как вдруг в канун Пасхи заказал ей блины. Странно, что именно этот эпизод врезался в мою память, но памяти ведь не прикажешь: она может упустить что-то по-настоящему важное, но сохранить какие-то почти ничего не значащие моменты, какую-то жизненную шелуху, которая со временем вдруг становится неожиданно нужной, и ты понимаешь, что без этой шелухи жить было бы просто невыносимо.

Блины Диана терпеть не могла. Да и готовить-то не очень на самом деле умела, но в те счастливые времена совсем рядом с нами жила ее мама. Примерно через час, как я позвонил, мама Дианы уже суетилась на кухне с миской теста и удобной сковородкой, на скорую руку проводя мастер-класс, и когда я приехал с работы, Диана стояла возле плиты с поварешкой в руках, а гора блинов на столе росла на глазах.

Такая вот история о блинах и том, как нам хотелось радовать друг друга. Простая история, сотни и тысячи таких разворачиваются повсюду. Прошло столько времени, а я никак не успокоюсь, все время хочется спросить: любовь моя, ну как же так?

Мне стыдно, но дочь я вспоминаю реже… Вернее, не воспринимаю ее отдельно от Дианы. Единственный ребенок, долгожданный и всеми желанный, но важнее то, что родила ее Диана. Я знаю, что многие меня осудят, особенно женщины. Мужчины, возможно, сдержанно промолчат, не смея признаться, что любовь к детям неразрывно связана с любовью к женщине…

Все эти мысли и воспоминания посещали меня в моей собственной разгромленной квартире: повсюду валялся какой-то хлам, а у меня рука не поднималась его выкинуть – свидетельство нежелания расставаться с прошлым. В коридоре высокими башнями громоздились стопки никому не нужных пыльных газет, разбросанные повсюду скомканные сигаретные пачки напоминали небольшие скомканные холмики. Я курил без перерыва: не успевая докурить одну сигарету, прикуривал другую. Книги с загнутыми страницами яркими пятнами расцвечивали этот хаос. С детства я любил делать пометки в тех местах, которые особенно цепляли, и не придумал ничего лучшего, чем загибать нужные страницы. Это создавало интригу, иллюзию игры с собой: приходилось перечитывать загнутую страницу заново, чтобы обнаружить изначально выбранное место. А ведь его могло и вовсе не оказаться: спустя время некогда обласканные строчки казались банальными и скучными.

На подоконнике и нескольких книжных полках ровными разноцветными рядами стояли бутылки из-под вина. Иногда от нечего делать я пытался строить из них пирамиды. Это забавляло меня и позволяло ненадолго отвлечься от тяжелых мыслей. Я забывался, пытаясь ровно выстроить пирамиду, которая могла упасть в любой момент, обрушившись на меня осколками безысходности.

Кто-то сказал: мы предпочитаем быть правыми, а не счастливыми. Кризис среднего возраста в том, наверное, и выражается, что раньше ты и не думал о смерти, а теперь хочешь одного – выжить. Разве я не прав? Разве не поддержки ждем мы от близких? Разве не каждый из нас мечтает о теплом тыле? Я оборачиваюсь назад, а там – ледяная пустота и обрыв, который мне не перепрыгнуть. Теперь не перепрыгнуть, и невозможно поверить, что когда-то, когда-то до, его не было, и в голове не укладывается, как какая-то доля мгновения может изменить целую жизнь.

Мне почему-то всегда кажется, что это предел, который день кажется: вот он, конец, а тот никак не наступает, все продолжается война, и я сижу в своем окопе. Я сам себе солдат, сам себе командир, и вот я оказался в окружении, меня не вызволить, не спасти…

Завораживающе поблескивает початая бутылка коньяка – откуда бы она могла взяться? Но я не могу больше пить, я давно уже не могу пить и не знаю, зачем все-таки делаю это. У меня уже нет бизнеса и почти не осталось денег, но это совсем не беспокоит меня. То, что я создавал годами лишь для того, чтобы баловать их, подарить жизнь, какую они заслужили… Какая глупость. Теперь их нет. И некого баловать. И больше нет самого главного – смысла.

Теперь я хочу просто лежать на кровати. Не выходить из дома, не включать компьютер, не отвечать на звонки, просто лежать в коконе одеяла, видеть дурацкие сны ни о чем, не пить, не курить, не есть. Или нет, есть можно, только нечего. Я бы, может, с удовольствием съел тарелку бульона.

Спустя год после этого… Господи, мне трудно озвучить это даже для себя. После того как погибли моя жена и дочь, мать Дианы, Виолетта Григорьевна, стала навещать меня. Мы просто сидели с ней вместе, друг напротив друга, молчали и плакали. Иногда она пыталась покормить меня. Я удивлялся ее заботе. Казалось, она решила, что несет ответственность за меня. Но со временем это стало раздражать и злить. Я не понимал, как она может готовить свои дурацкие, никому не нужные супы, когда моей жены и дочери уже нет. Кому это нужно, эта нелепая забота о моей никчемной жизни? Из гостиной я перебрался в кабинет и наблюдал потоки моего льющегося света и воспоминаний. Виолетта Григорьевна мешала мне. Однажды я накинулся на нее, крича какую-то чушь о равнодушии и жлобстве. Она ушла вся в слезах. А мне так и не хватило сил попросить у нее прощения. Поэтому еда была редким гостем в моем захламленном, осиротелом, как и моя душа, доме.

И завтра обязательно случится что-то хорошее, уговариваю я себя. Обязательно случится что-то хорошее.

В тот момент я уже понимал, что ничто не держит меня здесь. Наверное, впервые я осознал это, когда сжимал в ладонях окровавленную голову Дианы или когда тянул рыжие от крови руки к окружившим машину милиционерам и «скоропомощным» докторам.

Заканчивался год, оказавшийся для меня по всем меркам хорошим и даже отличным. Дела шли в гору, красота Дианы расцветала с какой-то даже пугающей, нечеловеческой силой, и у меня каждый раз перехватывало дух, когда я видел идеальный профиль своей жены. Дочь являла миру свои немалые способности в области, разумеется, прекрасных искусств – видели бы вы, как она сидит за роялем: маленькая, серьезная, с прямой спиной – вылитая маленькая графиня! Вместе с Дианой они рисовали, пели, причесывали друг друга «на брудершафт», мой дом был… Сколько боли заключено в коротком слове «был» – и это не просто красивые слова. Что толку! Моего дома больше нет. И какая разница, в какую форму я облекаю эти слова? Все это бессмыслица, потому что любые слова утрачивают силу, сталкиваясь с действительностью.