Страница 5 из 9
«Реализация миссии» проводника вовсе не обязательно становится главным впечатлением путешествия. Например, моим проводником в Дрезден было намерение разыскать скотобойню-5, на которой в 1945 году несколько месяцев провел пленный Курт Воннегут. Там он пережил ковровую бомбардировку города англо-американской авиацией, и это воспоминание легло в основу его самого известного романа. Бойню я нашел (нынче там Дрезденская ярмарка) – место отдаленное и совершенно нетуристическое, его поиск оказался немалым приключением. Однако самым мощным дрезденским впечатлением той поездки стало посещение Цвингера и, в частности, Галереи старых мастеров.
Если проводника не оказывается или он выбирается недостаточно искренне (надумывается), то по окончании поездки не возникает чувства полноты и завершенности. Будто бы прошатался все время под ярко наштукатуренными на утеху туристам фасадами, а во двор так и не заглянул. Не говоря уже о том, чтоб оказаться причастным к чьей-нибудь местной трапезе.
Моим самым первым осознанным проводником стало желание побывать на зимнем море. Для меня, выросшего на Урале, море многие годы ассоциировалось исключительно с летним отпуском и каникулами, с пляжем, купанием и многочисленными курортниками (Петербург приморским городом я почему-то не считал). В какой-то момент мне стало жутко интересно: а как это – побережье зимой? И было решено в один из январей съездить в Прибалтику.
На электричке из Риги мы приехали в Юрмалу и пошли по центральной улице Йомас. Глядя на заснеженные вывески, поняли, что летом она оживленный торгово-развлекательный курортный променад, но в то утро на ней никого не было: январь был серым, пасмурным и ветреным, хотя и не морозным. Вид пустого приморского городка в несезон мне нравился: рекламный лоск был крепко засыпан снегом, наружу выступали настоящие юрмальские порядки. Их во всей красе явили три местные русско-латышские пары средних лет, которые встретились нам в одном из немногих открытых заведений общепита, куда мы заглянули погреться перед визитом к бушующему морю. Юрмальчане опохмелялись темным пивом и завтракали пирожками со шпеком. За едой они устраивали картельный сговор: договаривались о ценах, по которым собираются сдавать в аренду домики грядущей весной.
Присутствие моря ощущалось везде и постоянно. Особенно отчетливо – ушами. С Балтики дул сильный ветер, и высокие юрмальские сосны ровно и громко шумели. Наверное, поэтому пляж от населенной части города оказался отделен песчаным валом – чтобы спасаться от постоянного ветра.
Мы вышли на пляж, из глаз мгновенно полились слезы. И не только в сбивающем с ног ветре дело, волнующаяся Балтика ошарашивала: это была чистая дикая бесчеловечная энергия, недружественная и невраждебная – не замечающая тебя; бесцельная. Казалось бы, серое равномерно свинцовое небо, серая клокочущая вода, серый песок и серые отсыревшие строения, но картины ярче я не могу припомнить. Находиться на пляже больше пятнадцати минут было невозможно, но расстаться с переживанием этого шторма было невозможно: мы несколько раз прятались за песчаный вал, чтобы перевести дух, и снова выбегали на пляж. Окончательно продрогнув и промокнув, мы вернулись на улицы Юрмалы и обнаружили, что ушли по кромке берега далеко на запад и найти здесь открытое заведение для возвращения телу нормальной температуры будет затруднительно. Мы понуро побрели, дергая задрогшими руками двери попадавшихся на пути кафе – всё без толку.
Наконец мы наткнулись на раскрашенный в кислотные цвета коктейль-бар. Ставни были подняты, а дверь открытой. Вошли – в помещении пусто и тихо. Мы громко поздоровались по-английски – из подсобной комнаты вышел парень лет тридцати. Он был в куртке и вязаной шапке и вежливо сообщил нам, что заведение вообще-то закрыто. Однако, приблизившись и разглядев двух дрожащих и зареванных посетителей, улыбнулся, пригласил нас в зал, скинул верхнюю одежду и запустил кофемашину прогреваться.
Мы устроились за столом у батареи, обвились вокруг больших горячих кружек с кофе и стали расширять сосуды Рижским бальзамом. Услышав, что между собой мы говорим по-русски, хозяин обратился к нам на нашем языке. Он рассказал, что нам надо было сразу говорить на родном, ибо англичан (да и северных европейцев вообще) в Юрмале недолюбливают: те устраивают в недорогую Латвию алкогольно-развратные туры, и их бесчинства порядком поднадоели местным. Завязался разговор о жизни курортного города.
Дзинькнул колокольчик на входной двери, и в бар вошла молодая женщина. С порога она громко по-латышски обратилась к нашему собеседнику. Тот ответствовал, указуя рукой на нас. Дама, не проходя в зал, выглянула из-за гардеробной стойки с вешалками-плечиками, отгораживавшей прихожую от основного пространства, развернулась и вышла. Через минуту вернулась, держа в руках автомобильную люльку-переноску. Спящего ребенка она разместила на стойке рядом с отцом, не снимая верхней одежды, нагребла себе из холодильника в чайную чашку мороженого и уселась с ним чуть поодаль. В беседе участия она не приняла – не говорила по-русски.
В тот балтийский заезд мы предприняли краткую вылазку в Таллин. Теперь на море стоял занудный штиль, и почти все три дня мы провели в кружении по средневековому старому городу. Почти сразу мы приглядели недорогую кафешку в центре (а Таллин, стоит признать, ощутимо дороже Риги), где перекусывали высокоуглеводными блюдами, делая паузы в длительных прогулках.
В один из вечеров мы оказались вдалеке от привычного места питания, а голод уже давал о себе знать. Есть известный критерий: если в путешествии тебя вдруг стало все раздражать и нестерпимо хочется домой – поешь. Сникшие, мы угрюмо плелись по слякоти ночных таллинских улиц от ресторана к ресторану: тот слишком туристический, этот беспричинно дорогой, там просто неуютно, а тут только китайская лапша… Наконец, измаявшись от нерешительности, мы сказали себе, что сядем в первое попавшееся заведение и съедим там хоть что-нибудь.
Скоро попался вход в подвальчик, около лесенки стояло освещенное большой свечкой меню, не глядя на него, мы спустились. Стены ресторанчика были отделаны грубой штукатуркой и выбелены, а под потолком тянулись крашенные в синий деревянные полки, уставленные бутылками, – что-то греческое, решили мы. Не обнаружив никого в прихожей-гардеробной, мы прошли в обеденный зал и громко поздоровались в пустоту. Из кухни вышел индус, потом еще один. Казалось, они были удивлены нам еще больше, чем мы им – индусам в греческом ресторане посреди зимнего Таллина. Можно ли поужинать, осведомились мы. Чуть помешкав, хозяева предложили нам усаживаться. Один подал нам столовые приборы, другой удалился в кухню узнать, что у них осталось из съестного к столь позднему часу. Раздобыли овощей, рису и два карри, куриный и рыбный. Мы принялись подкрепляться, в кафе спустились еще несколько человек. Все они были индийцами и вели себя по-свойски, не как посетители, – дружески здоровались со встретившими нас обитателями кухни, исчезали в подсобных помещениях, что-то бурно обсуждали за стоящим на барной стойке компьютером. На нас внимания никто не обращал.
С овощами мы разделались в два счета, куриный карри одолели вприхлебку с холодной водой, а вот с рыбным до конца так и не справились – даже зимняя Прибалтика не сгладила остроты индийских блюд. По-моему, это расстроило обслуживавшего нас парня. Кофе оказался хорош.
В Риге мы познакомились с британцем неопределенного возраста, которого звали не то Джек, не то Джон – я так и не запомнил. Да и не только я: непривычные к западным именам восточные европейцы вечно путались. «Да какой я тебе Джек (Джон)! – негодовал он. – Я Джон (Джек)! Я же ирландец, а не fucking американец!» Кажется, за плечами у него был кое-какой опыт скитания по свету; теперь же он служил управляющим в хостеле и держал в том же здании небольшой бар для бэкпэкеров. Рюкзаков в ту поездку у нас еще не было, да и остановились мы в просторных съемных апартаментах, но выпивать в этом крошечном заведении нам понравилось.